Ирина В. Зауэр
34 года
 

СКАЗКА НА НОЧЬ.

Вновь тишина свивается колечком
Как нежный локон детской головы.
Нагрето сном уютное местечко
Средь стеблей нарисованной травы.
Ночник зажженный дышит еле-еле,
И не найти? что может быть милей,
Чем одеяла мягкие купели,
Расписанные травами полей.

Часы спешат, путь помечая звонко,
Но этот мир живет не по часам.
С надеждой ласковой уста ребенка
Вдруг спросят: «Ты расскажешь сказку нам?»
И улыбнутся солнечные глазки,
Как будто им весь свет давно знаком…
Любимые, я вам весь мир как сказку
Отдать готова теплым вечерком!

Как отказать желанию простому,
Стереть улыбку с просветленных лиц?
В тот мир, где место рыцарю и гному
Я уведу вас от земных границ.
Где Дивный род в чертоге Лориэна
Ликует у полуночных костров,
Где, не боясь жестких сеч и плена,
Достигнет странник дальних берегов.

И вот еще распахнута страница,
Дыханьем ветра, или чьей рукой
И грезится, а может быть и снится
Волшебный замок в дымке золотой.
Мальчишке – меч надежный и кольчуга,
Жестокий бой, поверженное зло.
И в миг беды – заступничество друга,
Которое от гибели спасло.

А девочке – из перлов ожерелья,
Балы до ночи, диво-зеркала,
Чтоб красотой достойной восхищенья
Душа ее затронута была.
Но иногда обманчивые двери
Уводят прочь, и в лабиринте слов
Понятным станет благородство зверя,
И ненависть, сильнее чем любовь.

В пыли дорог мальчишки возмужают,
Учась и ненавидеть и любить,
И те, кто в путь спешат, еще не знают,
Какую чашу предстоит испить.
И девичьи распущенные косы
И кожу нежную румяных щек,
Рассвета охладят живые росы,
А в полдень горький обожжет песок.

И спросят вновь – твое или чужое,
Удар меча или презренья кнут,
Предательство иль смерть? И нет покоя
Покуда от тебя ответа ждут.
…Но – тише! Пусть продлится сном неверным,
Далекой правды сказочная быль,
Любой вошедший в мир тот будет первым
Дорог смутившим вековую пыль.

Пускай драконья ярость полыхает,
Сжигая сердце, полное любви.
Герой не ярой сталью побеждает
Драконью алчность в собственной крови.
Злой чародей истает легкой тенью,
Вода разрушит камень черных стен,
И, встретив рассудительную Венди,
Счастливым станет мальчик Питер-Пен.

Все так и было… кто осудит жажду
Чуть приукрасить суматошный свет?
А если так, пусть сбудется однажды
Все то, чего еще и в сказке нет.
Звезда замрет, как светлячок в ладони,
Проснется мир в распахнутом окне,
И на закате огненные кони
Узором выткут память тишине.

И след ведет сквозь ветры и печали,
Покой недолгий, долгий непокой.
И незаметно, тихо задремали
Веснушки чьи-то под моей рукой.
Ах, вы уснули? Доброй, доброй ночи!
Пусть снятся вам ромашка и вьюнок,
И все, что юное сердечко хочет,
Исполнится до срока или в срок.
Любимые! Пускай небесной манной
Полночная вам будет тишина!
Когда не будет этой сказки на ночь,
Тогда придут другие времена.


ЗИМА.

Дрожит, проложенная ясно
Упругой сталью колея…
Но санный путь зовет напрасно
Меня в далекие края.
Ночную тишь укроет иней
И лунный свет весёл и свеж.
Пускай все будет так, как ныне -
Мечтаний час и миг надежд.

Качнется ярким снегопадом
Прохлада зимнего костра
И будет с этой сказкой рядом
Вся жизнь как солнца луч остра.
Как будто мир, что стар и молод,
Вновь учит нас, детей своих,
Добру. И первозданный холод
Рождает первозданный стих.

На потемневшем небосводе
Печать отозванного дня,
Свобода вопреки свободе
Давно погасшего огня.
Роняют ветки снега полог –
Намек, напоминанье, суть?
А вечер так игриво долог,
И мнится Млечным санный путь.


АЛЁНУШКА.

Над ручьем грустит Алёнушка,
Низко голову склоня.
Над ручьем грустит Аленушка:
«Кто же вспомнит про меня»?
А ручей игривый, ласковый,
Плещет тихою волной.
Над ручьем грустит Аленушка:
«Где ж Иванушка мой?»

В небе синем, в небе ласковом
Свет зари давно угас.
Может быть, он станет радостным
Этот сумеречный час,
И братишка твой потерянный
Позовет из тишины,
В час, когда над колыбелями
Дышат трепетные сны.

Что же ты грустишь Аленушка,
Чей на волнах ищешь след?
Будет день и встанет солнышко,
Возвращая теплый свет.
И коня золотогривого
Приманив и оседлав,
Возвратишься ты, счастливая
С братцем маленьким в руках.

И, пока ручей стремительный
Вьет текучую волну,
Сон приходит удивительный
Даже в эту тишину.
И скрывая меж ладонями
Каплю радуги живой,
Над ручьем грустит Аленушка,
Чуть качая головой....


ВРЕМЯ ДЛЯ ТИШИНЫ.

Мягкий туман затих
Шелковым кораблем.
Вечность – всего лишь миг,
Помнишь ли ты о нем?
Горы и облака…
Сумрачный мир ленив.
Лунная спит река,
Дали объединив.
Ласковый, теплый рай
Дарит покой земле.
Дальнего леса край
Тонет во мгле.

Тайна открытых снов
Будет манить и жечь
Тех, кто не знает слов,
Чтобы в них мир облечь,
Тех, кто спешить устал
В призрачной суете,
Сердце свое сжигал
Пламенем – в темноте.
Те, кто закончил песнь,
Звоном живой струны,
Знают, что время есть
Для тишины.

Холод не устрашит
В этой ночи костра.
Звездная нить дрожит,
Трепетна и остра.
Темная глубь озер
Скажет, что не спроси,
Только смелей свой взор
К чаше перенеси.
Там все добро и зло,
Радость и злой укор.
Мудрым дарит теплом
Вечность озер.

Шепотом ветер сна
Кличет тумана свет.
Зоркая тишина
Скроет росистый след.
Камень, цветок лесной,
Горды, легки ясны,
Мягкой плывет волной
Запах живой сосны.
Что-то затих сверчок,
Не оборвав струны,
Звук отпустив и слог
Для тишины.


ВОЛШЕБНИК.

Он был мне вовсе не знаком,
Попутчик мудрых лет.
Но он сказал: «Вон там мой дом,
Где кругом тьма и свет,
Где по весне закат в окне,
А осенью восход,
И лунолик в полночный миг
Глядит из-за ворот».

Полупустой гремел трамвай,
Без остановок мчась,
Неся все дальше тихий рай,
Где сказка началась.
Вне бытия и он и я,
Внимавшая ему,
Искали в том, что за окном,
Свет, оттенивший тьму,

Мир, из которого восстать
Могли бы чудеса –
Изогнутая гладь листа
А на листе – роса,
Драконий рев и сила слов
Из книги золотой,
Волшебный зверь, хранящий дверь
И ключ от двери той.

Незыблем след Пути Путей,
Но время вечный враг
Того, кто на тропе своей
Считает каждый шаг.
И так сбылось, метнулись вскользь
Осколки забытья
Как свет погас, и в тот же час
Очнулись он я.

То был не сон. Травмой пустой,
Наполненный теплом,
И странный незнакомец мой,
Что стал совсем знаком.
Вот он вздохнул, на миг взглянул:
«Ну, вот и мне пора!»
Шагнул во тьму. Вослед ему
Шагнула ночь добра...

С тех самых пор гляжу вокруг,
Где в суете времен
Мелькнет порою, словно вдруг,
То замок, то дракон,
Знакомый взгляд, чудесный Сад,
Трамвай полупустой,
Закат, рассвет и долгий след
На тропке золотой.

Хочу я верить в тишину
Звучащую стихом,
Преображенную луну,
И белый-белый дом,
Где свет и тень… растаял день
И в глубине небес
Заката луч – заветный ключ
От ласковых чудес.


ДЕВУШКА.

…И когда закат ложится косо
На седые дали и поляны,
И когда растрепанные косы
Пахнут ветром, солнечным и пряным,
И когда, чуть крадучись, дворами,
Подступает то, что всем знакомо,
Девушка с неслышными шагами
Отворяет дверь родного дома.

И идет, шаги свои считая,
Как лучи потерянного солнца,
Осторожная, почти такая,
Как звезда, что спит на дне колодца.
Не спеша… куда спешить ей, странной.
Знающей, что будет все, как надо,
По траве росистой и туманной
В запахах мерцающего сада,

В тишине… но что же ты ступаешь
По росе, как по алмазной пыли?
Чем ты дорожишь, о чем не знаешь,
Часто ль выбираешь «или-или»?
Тишина вслед за тобой ступает...
Знаю я, ты тайну разгадала…
Как туман твое дыханье тает
На пороге нового начала.

Кем была до этого мгновенья,
Где волна катится за волною
И глаза наполненные тенью
Спорят с лунной, бледной тишиною?
Огнецвет ли ищешь в чаще темной?
Подарив воде венок прохладный,
Избегая знать, куда плывет он,
И спешишь, бежишь уже обратно.

Не спеши. Теперь спешить не стоит
Сделан шаг и ночь – тому порука.
Но ничейной песней птица стонет,
Намекнув, что радость – та же мука…
Нет, не верь, живи своею верой,
Что прохладна и горька и тенна,
В жизни, что зовут за что-то серой,
В вечности, которая мгновенна.

Как она спокойна у порога,
Чья-то тайна, но коснись легонько –
Станет бесконечною дорогой
Птичья песнь, волнующая горько.
Голос, шаг, и лунный свет, таящий
Тайну, не открытую веками.
Легкий след, в росе живой горящий,
Девушки с неслышными шагами.


УТРО.

Сонное солнце проснется рано,
В свете купаясь своих лучей.
Мягкий серебряный флер тумана
Инеем станет в сетях ветвей.
Косы берез невзначай поседели,
Серебристой одеты резьбой.
Это весна за порогом метели
Бал-хоровод начинает свой.

Кораблями плывут до дома
Облака, не страшась ветров.
Все-то ново им, незнакомо
В колыбели лучистых снов.
Мир проснувшийся жаждет чуда -
Жизнь без сказки недорога,
Жаль, что не будет дождей, покуда
Не откроют землю снега,

Радуг не будет неповторимых
Над замлей. Но душа полна
Слов и звуков самых любимых,
Что заставляет звучать весна.
Только, быть может, придет до срока
Дымка грёзная на ветвях,
Сонное солнце в проемах окон,
В добрых и теплых небесных руках.


СОН.

Я тем утолена, что видела во сне –
Там мальчик был, что тихо улыбался,
И явный путь, который не кончался
В далекой, чужедальней стороне.
Я видела грозу. В ее огне
Пришедший день от страха отучался.

Я знала жизнь и понимала смерть,
И страшно не было на той бессветой грани,
Где слово каждое как огонек в тумане,
Но как дойти - нельзя уразуметь.
И если я пытаюсь мочь и сметь,
Тотчас смущаюсь на самообмане.

Я верила тому, чем я жила,
Все это было отголоском бала
Благих небес. И я припоминала
Что истинны лишь добрые дела.
И там, где жажда пламенем цвела,
Жить начинала каждый миг – с начала.

Мне верить хочется – сон был не просто сном.
Наградой, иль хотя б предупрежденьем,
О том, что каждым новым измененьем
Душа обязана тому, кто держит дом –
Вселенную в ладонях и трудом
Своим блаженным гасит все сомненья.


ФЛЁР.

Легким флёром закрылась луна.
Что, вы скажете, так не бывает?
Можно это увидеть, пока тишина
Мягким пологом мир накрывает.
Опустились ресницы, спеша -
От ее волшебства не укрыться.
И ночным мотыльком улетает душа,
И беспечностью милой гордится.

Светлой музыкой сумерки льнут
К потемневшим теням и движеньям.
Неслучайно хватает мгновений, минут,
Чтоб реальному стать отраженьем.
Воздух ясен, вокруг ни души,
И слова осязаемо зримы.
Удивленье проходит, как будто вся жизнь
Состоит из такой пантомимы.

Золотые мгновенья тепла
Не потеряны – в сердце таятся.
Только тени что ждут вне добра или зла
Ничего потерять не боятся,
Только ветер летящий - кто знает куда?
Мы – не призрачные, мы живые,
И для нас слишком долго всегда-никогда
И слова эти – звуки пустые.

Как легко забывать, уходить,
Возвращаться, желать и лелеять
Тишину, паутинную светлую нить
В полотне этом, снега белее
Где высокая дремлет луна,
Чуть прикрытая облачным флером
И шаги как слова и звучит тишина
Заплетаясь вселенским узором.


Я ПОСТАВЛЮ СВОЙ ДОМ У ДОРОГИ.

Я поставлю свой дом у дороги,
Белоснежную токую башню,
Пусть над дверью ее соловей
Распевает о вере и мере,
А над крышей бегут облака –
Стоит голову запрокинуть,
И увидишь свое отраженье
В беспокойстве беспечных небес.

Я поставлю свой дом у дороги
И тропинку к дверям пролагая
О тебе лишь подумывать стану
И надеться – ты придешь,
Зная, веря, что где-то за далью
Ты торопишься путь свой закончить,
Но над пропастью каждой, бездонной,
Долго-долго, безмолвно стоишь.

Я поставлю свой дом у дороги
На земле от росы серебристой
Что кристаллами льда застывает
От дыханья полуночных звезд.
Между осенью и весною
Станет башня, пронзившая небо
Вечным вызовом непокою
И надеждой для всех кто придет.


СВЕТ

Наверное, он шел издалека,
Из тех краев, где слиты быль и небыль,
Где свет – сердцам, а небу - облака,
Иначе бы таким, как был, он не был.
Был легок шаг и на плече сума,
А сердца груз не тяготил нимало,
И вовсе не грядущая зима
Тревожила его и подгоняла.

Звала его Далекая страна.
Ах, знаете ли вы, какая сила
Такому притяжению дана,
Мешающему «не было» и «было»?
Итак, он шел. Раз некуда спешить
Зачем дорогу измерять шагами?
Мир так прекрасен. Разве можно жить
И не влюбляться в тропку под ногами,
А траву и солнце, в голубой дымок,
Который над костром вечерним взвалился?
Он любовался всем, что видеть мог
И радостью своей со всем делился.

И что-то пело в нем и неспроста –
Где бросишь взгляд от края и до края
Вокруг него дышала красота,
Несуетная, вечная, живая.
Как будто вдруг, не высветив того,
Что жданное желанное - случилось
Туда дорога привела его,
Куда душа бессонная стремилась.

Он оглянулся. Наважденье? Сон?
Алело небо в краткий миг заката,
И в этом свете вдруг увидел он,
Что слишком мало жизнь любил когда-то.
Боялся ли, что сердце защемит
От той любви, не знающей сомненья,
Или того страшился что томит
И в самое счастливое мгновенье?

Здесь звезды свой водили хоровод,
Даруя силу принимать печали,
И раньше всех его будил восход –
Еще и птицы гнезд не покидали.
Он так привык за много долгих лет -
Кто раньше встал тот много успевает -
И он был тем, чьи окна видят свет
Мгновеньем раньше, чем восход взыграет.

Здесь золото живут и серебро -
Осенние и зимние приметы,
Здесь жизнь твоя - не зло и не добро,
Но сон и явь закаты и рассветы –
Все для тебя… Манящая его
Волшебная, придуманная сила
В последний раз дохнула колдовством,
И тотчас отдалилась, отступила.

Твой свет манит, Далекая Страна
Загадкою, непознанною властью,
Но красота твоя - глоток вина,
А жаждущему – к роднику припасть бы.
А странник что ж? Ему не утолить,
Той жажды, что влюбленных в жизнь сжигает
«Прости!» – шепнул и тотчас позабыл
Волшебную Страну, что тех прельщает
Кто рядом красоты не увидал -
Далекий свет, зовущий идеал
Что как маяк горит и не сгорает.



КАМЕШКИ

Карманы ребенка вечно полны чудесных и странных вещей… Повзрослеть – значит еще и отказаться от этого; перестать заполнять карманы находками. Слепота взрослого – видеть только то, что хочешь видеть, слепота ребенка – не видеть того, что перед глазами. Вера и неверие – очень сильные штуки, но только надежда облегчает любой путь и любую ношу.
Мои истории, мои сказки - как камешки со дня ручья, я достаю их из глубины моего сердца. И потому, что не хочу взрослеть, и потому, что доверяю ребенку, который живет во мне. Разве может быть иначе?
Когда-то очень давно он научил меня любить жизнь.

«Вот яблоко – оно огромно и я не могу охватить его ладонями. А если б могла – что стало бы с этой надеждой, которая подсказывает мне не сдаваться, и пробовать снова и снова?
Вот мир – он огромен, и я не могу охватить его взглядом. И это прекрасно, и будь иначе, что стала бы я делать с миром, лежащим как яблоко в моей руке?..
Истинная любовь: ты именно такова, подобная яблоку, которого не охватить ладонями и миру, неохватному взглядо.

Сказка – это не ложь, это такая особенная правда для тех, кто любит играть с цветными камешками. Но детские сокровища быстро тускнеют, теряя ценность в глазах взрослого, которым становится каждый ребенок. Так, подобно камешкам, вынутым из воды, порой тускнеют мои истории; правда жизни и правда сказки не могут прийти к согласию.
Тогда я возвращаю подобранное туда, откуда взяла, опускаю обратно в воду, в надежде, что истории-камешки вновь заиграют яркими красками. Иногда просто нужно оставить все как есть. Даже если твои карманы и твое сердце пусты – не нужно жадничать, ведь у тебя есть целый мир.

«Ах, - подумал Змей, глядя на яблоко, - и как это возможно, что прежде я не замечал его? Ведь оно – одно на этом дереве, не похожем на другие». Он обвился вокруг ствола и принялся, чуть покачиваясь, думать о том, каким сладким должно быть это яблоко.
Мечты его прервали голоса, донесшиеся из глубины Сада. Это показалось ему любопытным, и Змей, оставив дерево, спустился на землю, чтобы взглянуть на новых обитателей, Сада, которые, как и он, умели говорить.
Мужчина и Женщина гуляли по Саду, не расставаясь ни на минуту, может быть, потому что еще не знали, что такое возможно. Змей старался не попадаться им на глаза, ибо, непохожие, они настораживали его, но вскоре любопытство пересилило опасение. Он подполз к ним и они остановились, глядя на него с удивлением – ведь в этом Саду не было подобных ему.
- Кто ты? – спросили они того, кому не нарекли имени в отличие от всех тех, кого увидели здесь.
- Я Змей, хранитель мудрости.
- А что такое мудрость?
Змей задумался.
- Все, что вы видите вокруг, обладает заметными свойствами и качествами, а еще имеет сокрытую от глаза сердцевину. Отыскивать полезное для себя и мира в тайном и явном – это и есть мудрость. Впрочем, иногда она лишь дает пищу уму и тогда от нее нет никакой практической пользы.
- Значит все, что мы видим, имеет еще один – скрытый облик? – спросила Женщина.
- Да, - ответил Змей, - и странно, что вы не подумали об этом раньше.
Женщина посмотрела на Мужчину, словно ожидая, что он первым предложит то, что пришло в голову ей, но он молчал, занятый какой-то своей мыслью. И она сказала, начиная сердиться на своего спутника:
- Раз ты хранитель мудрости, значит, можешь распоряжаться ею, как хочешь? Не поможешь ли ты и нам обрести мудрость? За это мы дадим тебе все, что ни пожелаешь.
Змей не торопился с ответом; что-то по-прежнему и настораживало его в новых обитателях Сада, и привлекало.
- У меня есть этот Сад, где я ни в чем не нуждаюсь, а я знаю уже, что бывает нечего пить и нечего есть, и нечем согреться в холоде, а главное – и худшее – это одиночество, когда никого нет рядом. Мне ничего не нужно, но я хочу знать, для чего вам мудрость?
- Для того же, для чего она тебе – видеть сокрытые свойства вещей. Я понимаю, что все, что мы видим здесь слишком хорошо, чтобы не иметь подоплёки, и я хочу знать, какова она.
- Только ты? А как же твой спутник?
Женщина толкнула локтем Мужчину и он очнулся от своих мечтаний.
- Мудрость… - задумчиво повторил он, - мудрость стала бы острой приправой к нашей спокойной размеренной жизни, похожей на воды озера, что становится болотом, если не имеет притока свежих вод.
Змей посмотрел в глаза Мужчины и понял, что он не думал о мудрости, даже говоря о ней. И если Женщина действительно хотела знать и видеть, то Мужчине было все равно.
- Что ж, я не буду говорить тебе о цене, – сказал он, обращаясь к Женщине и только к ней. - Ты будешь знать и видеть простое и сложное, но часто видение и знание будут приносить тебе боль и печаль, а не только счастье и радость. Если ты готова к этому, я подскажу тебе как обрести мудрость.
Женщина кивнула.
- Пойди глубоко в самое сердце Сада и отыщи там Дерево. Оно единственное такое и ты узнаешь его, как в свое время узнал и я. Отведай его плодов и обретешь мудрость.
Женщина поблагодарила Змея и, взяв Мужчину за руку, отправилась на поиски. Змей смотрел ей вслед и думал: «Найдет ли она свое Дерево, как некогда я нашел свое? Не пожалеет ли о своем выборе и не проклянет ли меня за то, что я подсказал ей, как исполнить ее желание?»
А потом он заметил, что над Садом собираются тучи, и подумал о другом: «Есть мир за пределами Сада, мир, о котором мне ничего не скажет моя мудрость. Хорошо будет покинуть Сад, чтобы узнать то, чего я еще не знаю, и, вернувшись, сравнить мудрость, подаренную плодом, с другой, обретенной самостоятельно. Все-таки, мы очень непохожи, я и эти новые обитатели Сада и может быть, вернувшись, я пойму, в чем тут дело».
И он сделал так, как решил – покинул Сад, чтобы вернуться позже и совсем забыл о яблоке, которого так и не отведал.
Время никогда не проходит бесследно, но так или иначе, оно всегда проходит.
Когда Змей вернулся в Сад, он нашел его пустым. Побродив немного, он обнаружил новое для себя – в Саду стояло вечное лето, а во всем остальном мире сменялись одно за другим разные времена, и эти перемены завораживали Змея. Проведя лишь час в своем прежнем пристанище, Змей не нашел в Саду ничего привлекательного, тогда как раньше Сад казался Змею самым прекрасным местом на свете. Причина была не в Саде, она была в душе Змея и поняв, что не найдет в Саду ни Мужчины ни Женщины, он решил что не стоит задерживаться тут. Сад был лишь частью, и тот, кто понял, насколько целое лучше части, никогда уже не вернется к прежнему.
«Ну что ж, – подумал Змей, - пусть так и будет теперь. Только одного я хочу – отведать яблока, которого так и не попробовал».
Он скользил по траве меж деревьев, полных всевозможных плодов, приближаясь к тому единственному, которое все еще привлекало его памятью о яблоке.
Но яблока не было на дереве, и Змей не сразу поверил в это. Забравшись на самую верхушку дерева в поисках потери, он не нашел ничего. «Все-таки эта Женщина оказалась мудрее меня, – подумал Змей. - Она выбрала лучший из плодов, который выбрал бы я сам, и покинула Сад и, видно, уже сюда не вернется. Мне остается только последовать ее примеру, если, конечно, тут не найдется еще одного плода, достойного, чтобы я думал о нем».
Змей огляделся и понял, что поиски его будут напрасны. «Почему так всегда – подумал он, уползая из Сада, - лучшие из лучших либо скрыты от нас, либо достаются другим, потому что нам никогда не хватает времени понять, что после уже ничего не будет?»
Сад, потерявший причину существования и цель его, которой были живущие в нем, тихо увядал, выказывая простую мудрость, которой он смог и сумел научить других».

Мои детские сокровища… керамический лев с отбитым хвостом, медный медальон-сердечко с крошечным зеленым камнем, синее шелковое платье с широкой юбкой-солнцем… Взлеты и падения – качели во дворе, летящие навстречу ветви тополей. Сплетенная моими руками «коса» из осенних листьев; яркая колючесть бенгальского огня; трескотня кузнечиков в пыльной траве знойного летнего дня; ароматная тень новогодней елки; ожидание дня рожденья и подарка; сам подарок, который исчез во времени, оставив мне – радость. Сокровища эти никогда не потускнеют. А главным из них была, есть и будет надежда - этот ребенок, живущий в каждом из нас, требовательный и беспечный, безжалостный и всемогущий; ребенок с карманами, вечно полными разноцветных камешков со дна души.

29 мая 2006 г.


ГЕРОИ И ЗЛОДЕИ

Веришь ли ты голосам, которые звучат в тебе? Они говорят: «Сегодня ты был молодцом» или «Нет, ты не прав», а иногда – «Ты совершаешь ошибку, не делай этого». Так и бывает, что сам для себя ты то герой, то злодей, а каким тебя видят другие угадать не сумеешь. Начало всего всегда – твое желание.
Пойдешь ли ты против голосов, что звучат в тебе – твое сердце и твой разум говорят с тобой – или согласишься с ними? Найдется ли у тебя время для понимания себя и других?

«Все бывает; все бывает не так, как мы представляем себе это, находясь по ту сторону исполнения желания, и представления наши всегда столь ограничены, что ограничивают и нас.
Одной Ведьме повстречался Принц. Конечно, это были обычный Принц и обычная Ведьма, иначе как бы они смогли разговаривать друг с другом и понимать друг друга? А они разговаривали и понимали, хотя порой и ей и ему казалось, что слова, которые они произносят друг для друга, не могут существовать на свете.
- Хорошо же, - наконец сказала Ведьма, - давай расскажем друг другу по истории, ибо чувствую я, что иначе нам никогда не разрешить нашего спора.
- Разве мы спорим? – удивился принц.
- Конечно, ведь мы слишком разные. Каждое слово, которое ты говоришь, я понимаю по-своему и каждое мое слово по-своему понимаешь ты. Только не спорь со мной - и в тех словах, что ты еще не сказал, я услышу иное.
- Это правда, - согласился он, - я – Принц, а ты – Ведьма. Ничто не может связывать нас и соединять, но как было бы хорошо найти что-то, в чем мы подобны друг другу!
Глаза Ведьмы смеялись.
- Понимаешь ли ты о чем говоришь? Ты хочешь уподобиться мне, Ведьме?
- Хочу. Ведь в тебе есть скрытое от глаза достоинство и благородство, иначе ты бы не стала разговаривать со мной, и я бы не стал тоже, а вынул свой меч и постарался убить тебя.
- Да, - согласилась Ведьма, - почему-то вы, принцы, вначале делаете, а потом уже размышляете – а было ли это нужно хоть кому-то? Что же ты можешь предложить мне в обмен на мое сокрытое достоинство и благородство?
- Наверно, не очень многое. Одну простую историю и все то что я думаю о тебе и что заставляет меня улыбнуться.
- Тогда расскажи свою историю и пусть она будет правдой или ложью, по твоему усмотрению.
- Хорошо, - улыбнулся Принц. - Я расскажу о том, чего не видел, но что, может быть, было на самом деле.
Однажды когда пришло время, Смерть посетила Сочинителя. Он, вечно занятый своими творениями, не сразу заметил ее приход когда поднял голову от пергамента, испещренного чернильными значками.
- О, вот уже и Ты! – воскликнул он. - Сколько же лет прошло с того дня, когда я родился?
- Столько, сколько нужно. Твое время пришло. Впрочем, я вижу ты начал новую сказку и хочешь закончить ее.
- Конечно! – с жаром воскликнул Сочинитель, - ведь это будет лучшая из моих сказок! Уже сейчас я люблю ее и знаю, что другие полюбят тоже.
Смерть улыбнулась – и это была совсем не та улыбка, которая утешает тех, кто должен уйти прямо сейчас.
- Тогда я дам тебе отсрочку, - сказала Она, - ради той сказки, которую ты пишешь. Не ради людей, которые ее прочитают, не ради тебя, а ради ненаписанных слов. Слова всегда прекрасны, если идут от сердца.
- Спасибо тебе! – воскликнул Сочинитель, но Ее уже не было.
Он лихорадочно бросился писать, у него то и дело кончались чернила и ломались перья, но он управился в три дня и с облегчением вздохнув, отложил рукопись. Он был доволен – сказка вышла на славу. Но Смерть не пришла ни в тот день, ни на следующий и тщетно он ждал Ее.
Чувствуя себя странно – ему никогда еще не приходилось скучать – и, мечтая хоть как-то скоротать время, Сочинитель взял чистый лист и принялся писать снова. Вдохновение нахлынуло и из-под его пера стала выходить чудесная, волшебная поэма.
Увлеченный, он не заметил, как в разгар работы появилась Смерть.
- Идем, - сказала Она, - я вижу, ты закончил свою сказку.
- Да, - ответил он, - но вот передо мной лежит поэма, которую никто никогда не закончит.
Смерть склонилась над его плечом и прочла несколько строчек.
- Да, это достойно того, чтобы быть законченным, - согласилась она, - поэтому я могу дать тебе еще немного времени.
- Мне нужны только этот день и ночь!
- Хорошо, - ответила Смерть, - я приду к тебе завтра.
И Она ушла. Сочинитель уселся за стол и продолжил писать.
Он исполнил свое слово и закончил поэму до утра, но Смерть не явилась к нему. Прождав весь день и поняв, что Она снова запаздывает, он потянулся к бумаге, но остановил себя, понимая, что произойдет.
Несколько дней он ждал, не приближаясь к столу, но на четвертый сдался и взял в руки перо. Двенадцать прекрасных песен написал он, а на тринадцатой Смерть снова пришла к нему, и все повторилось, ибо последняя песня оставалась незавершенной.
Так случалось снова, снова и снова, и всякий раз Сочинитель встречал Смерть без страха, ибо знал, что и на этот раз Она даст ему отсрочку. Пока однажды, ожидая ее прихода, он не почувствовал, что пуст и ему больше не о чем писать. Это было так странно и страшно, потерять тот внутренний огонь, что горел в нем, что Сочинитель несколько дней ничего не ел и не пил, пытаясь зажечь погасшее, найти потерянное вдохновение. А когда понял, что не сумеет, позвал Смерть, отчаянно желая ее.
И Она пришла, тихая и властная, как всегда приходит к зовущему ее, и спросила его:
- Чего ты хочешь от меня?
- Возьми мою душу, – ответил он. - Мне незачем больше жить.
Но Она только качнула головой в темном капюшоне с белым узором по краю.
- Цена покоя высока. Те, кто получают его из моих рук, отдают мне все самое ценное, что у них есть, ты же уже отдал это другим. Твоя душа пуста и она не нужна мне.
Сочинитель упал на колени и заплакал.
- Как жаль, что Ты не забрала меня сразу! Тогда я ушел бы счастливым, ибо не узнал бы, что бывает такая пустота!
Смерть приблизилась к нему и положила руку ему на голову. Нет на свете таких слов, которые могли бы обидеть Ее, и потому Она решила сделать то, что делала всегда.
- Хорошо, идем со мной. Покой твой продлиться только до того мгновения, когда душа твоя наполнится снова. Тогда я дам тебе еще одну жизнь, а уж в ней-то заберу тебя в срок.
Так и случилось. Сочинитель умер и родился вновь, полный песен, стихов и сказок. Но они все были только об одном – о жизни и смерти. И так он стал голосом тех песен и эхом того голоса и тенью того эха, которое стоит за спиной каждого из нас.
Ведьма улыбнулась.
- Это хорошая история, - сказала она, - ведь ты хотел сказать, что у каждого из нас есть выбор и даже Смерть понимает и уважает это. А еще твоя история о том, что пустота не нужна даже Ей.
- Какой же будет твоя история? – спросил Принц.
- Не такой как твоя. Я расскажу тебе о том, что было и о том, чему мы оба с тобой были свидетелями.
Принц нахмурился, вспоминая.
- Я никогда прежде не встречал тебя. О чем же ты станешь рассказывать?
- О нас. И в моей истории будет все, и каждый найдет то, что хочет, а иного и не заметит вовсе. Слушай же.
«Все бывает. Все бывает не так, как мы представляем себе…
Одной Ведьме повстречался Принц. Конечно, то были обычный Принц и обычная Ведьма, иначе как бы они могли разговаривать друг с другом и понимать друг друга?..»

Возьми близкий и понятный тебе образ и поиграй им. Стань таким, каким никогда не мечтал стать, стань – играя. Дух игры – он во всем. В том, что жизнь, иногда, похожа на маленькое чудо, а иногда на Бездну. И голоса твоего сердца и разума тут как тут. Никакие обещания не заставят их замолчать. Они будут твоими партнерами по игре – или твоими противниками, если пожелаешь. А голос твоей надежды слышен только тебе.
Игра, как и сказка, разрушает стены в душах людей. Да, те, кто рядом с тобой, могут не понять твоего изменения и осудить его, а ты, устыдившись, можешь признать их правду - своей. Не поступай так с собой – не лги себе чужой правдой, и не давай другим обманывать себя.
Играть – не значит лгать и притворяться. Играть – проживать свой день немного иначе, чем всегда, ища самого себя там, где никогда не приходило в голову искать. Игра – скольжение между героем и злодеем – и так ли велика разница между ними?

«Он был Героем, одним из тех, кто истребляет чудовищ, избавляя мир от зла.
Однажды ему сказали – в яблоневом саду поселилась Гарпия, безжалостно уничтожающая выращенное тяжким трудом. Увидав страх в глазах говорящих, Герой отправился в тот сад.
Гарпия сидела на нижней ветке самой старой из яблонь, и в облике ее не было ничего, от чего стучали бы зубы и вставали дыбом волосы. Просто черты ее лица были чертами дикого существа, чуждыми понятия о красоте, как ее понимают люди. Он подошел ближе, разглядывая ее.
Гарпия видела его, но не улетала. Сорвав яблоко, она легким и точным движением бросила его Герою.
- Возьми, - сказала она. – Оно сладкое, а я не люблю сладких яблок.
Медовый аромат наполнял сад, и Герой понял, что здешние яблоки - сладкие все как одно.
- Зачем же тогда ты прилетела сюда? – спросил он.
Гарпия сверкнула темными молниями нечеловеческих глаз и ответила:
- Ты – человек, ты – не поймешь.
- Я – Герой, - сказал он с гордостью, ни мгновения не сомневаясь, что может гордиться этим, - ты знаешь, я должен убить тебя.
- Почему?
Вопрос был наивен и жесток. Герой не мог на него ответить, хотя бы потому, что первым его задала Гарпия, которой было не все равно, почему она должна умереть, раз уж это неизбежно.
- Потому что уничтожаешь плоды, выращенные не тобой и не для тебя.
- Это неправда. Где ты видишь следы уничтожения, храбрый Герой? Я спустилась сюда с неба не для того, чтобы что-то делать или не делать чего-то.
- Для чего же тогда?
- Ни для чего. Даже если я отвечу тебе, ты - человек, ты - не поймешь.
- Тогда я должен убить тебя, потому что ты – зло! – теряя терпение, воскликнул Герой.
- И это тоже неправда, - сказала Гарпия. - Почему я – зло, если не делаю зла? Объясни, что можно и нужно называть злом, ибо я не понимаю тебя.
- Не понимаешь? Разорять чужие сады и дома - это зло. Похищать младенцев и пить их кровь – это зло. А еще зло – пролетая над городами, осенять их своим черным крылом, принося моровые поветрия и болезни.
Глаза Гарпии стали бездонно-темными.
- Непонимание и ложь - вот зло, больше которого не было и не будет, – сказала она с отчаянием. - Да, иногда, поздней осенью, нас тянет к людям, но не для того чтобы разорять их сады и дома. Да, мы любим подниматься так высоко, что тень наша на земле становится не больше макового зерна и опускаться так низко, что крылья задевают травы. Да, мы едим сырое мясо. Но никому из нас не дано приносить на крыльях болезни или исцеление и никогда мы не воровали младенцев. Люди видят в нас отражения своих страхов, но мы – такие, как мы есть, так же, как и вы.
Герой слушал, не понимая – ведь Гарпия говорила, защищая свой род, как делал бы человек.
- Даже если ты не делаешь зла я должен убить тебя, потому что люди страшатся одного твоего вида, - наконец ответил он, не думая о другом смысле этих слов.
- А вот это – правда, - серьезно согласилась Гарпия; гребень ее головы встопорщился, хищные крылья раскрылись и когтистые лапы процарапали борозды на толстой яблоневой ветке. Она взлетела и описала круг над Героем.
- Ты убьешь меня, храбрый Герой, если поймаешь, - крикнула она и стала взлетать все выше и выше, удаляясь на север, в сторону моря.
Герой вышел из сада, вскочил на коня, и, проследив взглядом полет Гарпии, помчался в погоню.
Три дня и три ночи он шел по ее следу и начал уставать. Вместе с усталостью пришло сомнение в том, что быть Героем – добро, а быть Гарпией – зло. Ничто не подтверждало этого, но ничто не подтверждало и обратного. Его глаза слезились от солнца и ветра, конь спотыкался, и вскоре Герой покинул седло и, взяв коня под уздцы, пошел пешком.
Конечно, у Гарпии были крылья, но и ей нужно было отдыхать, и постепенно Герой настигал ее, устававшую в небе не меньше, чем он на земле. Гарпия летела к морю, соленое дыхание которого уже чувствовалась в порывах ветра.
Иногда он терял след, и снова находил его – порой Гарпия подолгу парила на одном месте и Герою казалось тогда, что она ждет его, а случалось, что она танцевала в небе и тогда он не мог оторвать от нее глаз.
Море дышало соленой свежестью, звучащей в каждой пряди ветра, но на пути к нему простерлась пустошь, заполненная каменными глыбами с гранями острыми как надежда или отчаяние. Каменная пустошь не хотела пропускать Героя, и любой другой не стал бы спорить с волей мертвых камней, но Герой не мог позволить себе отступить. На третий день пути его конь пал и Герой продолжил путь пешим.
Сомнения снедали его, и воспоминания о прошлых победах виделись сейчас совсем в ином свете. Может быть, причиной была острая пустота вокруг, а не парящая в небе Гарпия, умевшая танцевать среди облаков.
Однажды Гарпия приснилась ему, и у нее, приснившейся, он спросил «Что же есть зло?» «Все зависит от веры, - ответила она, - если ты веришь, что Гарпия – зло, она будет злом для тебя, и сам ты изменишься, если изменится твоя вера. Но помни – зло есть не только снаружи, но и внутри - в каждом из нас. Может быть, однажды злом назовут тебя и по твоему следу отправят Героя».
Герой не хотел верить в это, но вера его больше не зависела лишь от него. Сомнение не было чудовищем, достойным малых раздумий и простого решения, и потому он не мог так просто справиться с ним. Острые камни пустоши изрезали его одежду и обувь, голод и жажда шли за ним по пятам, но он не оставил преследования.
«Ты – мое сомнение, - думал он о Гарпии. - Если я, наконец, убью тебя, то избавлюсь от сомнений, и снова стану таким как был. Люди будут уважать меня за то, что я сделал, а не за то, чего я никогда не узнал бы, если бы не ты; и мне снова будут смотреть вслед с улыбками и завистью те, кто никогда не станет Героем…»
Доверившись этой простой мысли, он шел все быстрее и быстрее.
Еще восемнадцать дней он преследовал Гарпию, такую же усталую и голодную как он сам, а на девятнадцатый, наконец, вышел к морю. Огромным и неспокойным оно было, как душа Героя, и потому не испугало его. Гарпия пыталась лететь над морем, но волны поднявшиеся в нем, и ураганный ветер сносили ее обратно к берегу. Казалось, что полет Гарпии нарушил хрупкое равновесие сил в этом месте. Гарпия поднималась и опускалась, отчаянно борясь с ветром, но ветер, конечно же, был сильнее, он смял ее и швырнул ее вниз на волны у самого берега. Гарпия, ударившаяся о воду, тотчас пошла ко дну. Недолго думая, Герой бросился к ней и вытащил из воды - он был Героем, а обязанностью Героя было не только уничтожать зло, но и помогать тем, кто попал в беду. Даже понимая, что должен будет убить ее после того, как спасет, он не мог поступить по-другому.
Гарпия долго не приходила в себя; ветер, дующий с Моря, был холодным и пронизывал насквозь промокшего Героя. Он развел костер и в свете его вглядывался в лицо Гарпии и спрашивал ее и себя: «Почему? Почему ты дразнила меня, танцуя в небе? Почему не напала ночью, и каждый раз, когда я терял след, сама попадалась мне на глаза? Если ты думала о смерти, то почему не позволила ветру и Морю взять твою жизнь и боролась с ними?»
Проснувшись утром, Герой увидал, что ветер стих, а Гарпия улетела. На этот раз он не знал, где станет искать ее – на каменистом берегу не было следов, а в небе и подавно. Герой решил задержаться на берегу еще на один день, а ночью ему вновь приснилась Гарпия.
«Почему ты ушла?» – спросил он. «Потому что так нужно. Ты Герой, а я Гарпия и каждый должен быть на своем месте. Наши миры соприкасаются так же редко, как и наши сомнения, а после того, как ты спас меня, я сомневаюсь, что Герой – это тот, кто знает лишь добро и зло и ничего – между ними». Герой так удивился ее словам, что проснулся и тотчас увидел в небе над собой парящую Гарпию. Она парила недолго, а потом опустилась в маленьком лесу неподалеку.
Этот лес, словно живой, дышал и разговаривал с Героем тысячей голосов, оставшихся с прежних времен. Листья, опадавшие с деревьев, шептались и пели как птицы, но птицы молчали; роса, осыпаясь, звенела весенней капелью, хотя была осень, тропинка охотно ложилась под ноги, но никуда не приводила. Всю ночь без сна он бродил по зеленому лоскутку, оставшемуся от огромного леса, который был добр ко всем, что и привело его к гибели; а на рассвете Гарпия вышла к нему из чащи, и остановилась в нескольких шагах. Темные крылья бессильно висели, а темный взгляд ее таил сожаление и надежду.
- Чего ты ждешь, храбрый Герой? – спросила она, - и почему не сделаешь того, что должен, если веришь что это – твой долг?
- Что-то не дает мне. Может быть, то, что в моем сердце нет ненависти к тебе, хотя, что еще кроме ненависти может вызывать такое существо, как ты?
- Не обманывай себя, - сверкнула глазами Гарпия. - Нет на свете ни одного существа, которое любили бы все или все ненавидели, и нет ни одного, не любимого никем.
- Ты хочешь сказать, что на земле есть кто-то, кто любит тебя?
Гарпия засмеялась.
- У меня была мать, и она любила меня. И хотя теперь ее нет, я надеюсь, что найдется кто-то, кто полюбит меня снова... Научившись любить, невозможно разучиться, и знаешь почему? Потому что это непредставимо, а непредставимое – невозможно.
Запутанный и удрученный, Герой потянулся к своему луку – стрелы к нему несли наконечник из обсидиана – верная смерть для любой Гарпии.
- Ты зло, - сказал он, - но только одно я хотел бы понять – почему в твоих глазах – лишь сожаление?
Гарпия качнула головой и развернула широкие черные крылья, бросившие тень на лицо человека.
- Ты – Герой, – сказала она, - ты – не поймешь.
- Я постараюсь понять, – пообещал он. - Скажи мне!
- Я сожалею о том, что сделала твой простой мир таким сложным, – сказала Гарпия, шагнув навстречу собственной тени. – Я разбудила в твоем сердце сомнения, которые заставят тебя говорить с каждым, кого ты должен будешь убить, а ведь герои не задают вопросов… Ты не сможешь и дальше быть Героем. Если можешь, прости меня.
Руки его снова потянулись к оружию.
- Ты ошибаешься, - сказал он. – Я Герой и останусь им, что бы ни случилось.
Ветер подхватил эти слова и унес в глубину леса, взамен принеся звук, что заставил Героя и Гарпию прислушаться с удивлением и непониманием. И обоим показалось, что когда-то очень давно они уже слышали этот тихий жалобный плач.
- Ребенок, - сказала Гарпия, - это плачет ребенок.
Их глаза снова встретились. Только Вечность знает, о чем подумали оба, что заставило их броситься в чащу через заросли колючих кустов и сети плюща. Там, запутавшаяся в зарослях, билась и плакала худенькая оборванная девочка. Гарпия подоспела к ней первой и отвела в сторону колючие ветки, а Герой вынул ребенка и шипастого гнезда.
- Откуда ты здесь? – спросил он, - ты потерялась?
Но девочка была слишком маленькой и еще не умела говорить; ее платьице превратилось в лохмотья, в спутанных волосах застряли сухие веточки и репейник. Она плакала и пыталась вырваться из рук Героя, пока Гарпия не окутала их обоих своими крыльями и с горловым курлыканьем, приятным и музыкальным, не погладила ребенка по голове.
- Наверное, она из той деревни, что была здесь когда-то, – сказал Герой.
- Деревня пуста, - ответила Гарпия, - прошлой весной все умерли от какой-то болезни.
Герой смотрел на девочку, которая прильнула к его груди, наконец-то успокоившись, и сомнение снова овладело им. Он мог бы отвезти ребенка к другим людям, но едва ли девочка выдержала бы путь через пустошь камней. Этот путь был непредставим, а потому невозможен.
- Что же мне делать? Я – Герой и не могу оставить ее, но я не умею обращаться с детьми.
- Это не так просто, как все, к чему ты привык, - улыбнулась Гарпия. - Но я немного знаю об этом, и готова помочь тебе. Правда, я всего лишь Гарпия – а ведь ты не захочешь, чтобы я воспитала ее как Гарпию? Поэтому рядом с ней должен быть кто-то из ее рода, и, к тому же, мне нужна будет помощь.
- Ты просишь о помощи или предлагаешь ее? – удивился Герой, - как это может быть, чтобы мы вместе воспитывали ребенка?
Гарпия смотрела на него с улыбкой, и Герой понял, почему – невозможное не представимо, а ему легко было представить, как он и она растят найденное дитя.
- Я Гарпия, но я – женщина, - с гордостью сказала она, - может быть эта девочка и будет тем существом, которое полюбит меня.
И тогда Герой почувствовал, что мир вокруг него снова стал простым и ясным, и сомнения покинули его. У него появилась цель, слишком важная, чтобы тратить время на раздумья о том, что есть добро, а что зло. Это было странно, но это – было. Он вспомнил об этом – в последний раз, и больше уже не вспоминал никогда.
- Ты - человек и ты - Герой, - сказала Гарпия, - я думала ты не поймешь. Но ты понял.
…В заброшенном селении возле остатков леса живут человек и гарпия, которые воспитывают найденную девочку. Дни и годы идут один за другим, но никто из них не жалеет об этом. И даже если Герой и Гарпия спорят о чем-то, девочка становится между ними, и все споры тотчас стихают, ведь она одинаково любит обоих и одинаково любима обоими. Иногда Гарпия улетает куда-то очень надолго, но она всегда возвращается, помня о тех, кого оставила в маленьком домике возле леса, начавшего возрождаться. Она учит девочку тому, чему учат своих детей все матери, человеческие или чудовищные, а Герой смотрит на них обеих и ему кажется, что он счастлив.
Иногда это ощущение становится таким сильным, что он начинает петь и говорить без остановки, рассказывая о самом лучшем, что было с ним. Но счастье – оно ведь выше любых слов, которые всегда только лишь слова, особенно для тех, кто произносит их просто так».

В тебе так много всего, что ты и сам не понимаешь – как все это может в тебе уместиться. Если бы твои достоинства и недостатки можно было разложить по полочкам как музейные экспонаты… По залам музея твоей души ты мог бы бродить бесконечно. Бродить и выбирать – что ты хочешь видеть в себе и чего не хочешь. Возьми с полки один предмет. Что это? Честность. Она немного потускнела от прикосновения и оказалась совсем не легкой, но она же будет не только ношей, но и наградой. А вот это… меняющее очертания и не поймешь, на что похоже. Кажется, это уверенность в себе, а может быть самоуверенность, а может спесь. А это щедрость, а это вот – прижимистость. Как много их, сокровищ, на которые никто не покусится… Но – ох! – кто бы украл мои трусость и лень!..

«Однажды Вор забрался в дом к Сказочнику, предполагая поживиться. Жаль, он не знал, что в этом большом доме, где зимой и летом много воздуха и света, нечего взять. Драгоценных безделушек Сказочник не держал, утварь была самой простой – деревянная посуда и подсвечники из меди, а единственная шкатулка хранила очиненные перья.
Побродив немного по дому и поняв, что добычи ему не будет, Вор приблизился к столу, и увидел стопку тонких исписанных листков. Он взял первый из них и прочел – это была сказка, и наверно это была хорошая сказка, потому что за первым листом Вор, не отрываясь, прочел и второй и третий. Восторг, восхищение и удивление переполнили его.
«Как можно сделать такое со словами? – думал он, - выстроить их в порядке, который отнимает душу у читающего, а после возвращает ее на место измененной? Как возможно создать такою красоту и такой мрак, играя звуками, что не так уж и сильны в человеческом языке?»
Руки его, протянутые к очередному листу, дрожали от волнения – он не мог вспомнить ничего, что привлекало бы его с такой силой - а душа трепетала. И он совсем забыл бы, кто он и зачем пришел сюда, если бы не старые часы. Они прозвонили трижды, напоминая, что хозяин скоро вернется, и Вор очнулся.
«Пусть я больше ничего не унесу отсюда, потому что здесь нет ничего более ценного, чем это, - подумал он, складывая и убирая в сумку пачку исписанных листов, - но уж это-то я заберу с собой. Во-первых, я так и не успел дочитать сказку, а во-вторых, я все-таки Вор и никто не отменял на сегодня моего призвания…»
Так и случилось, что самым ценным он счел то, что всего лишь подстегивало его воображение, и ни на что больше не годилось.
Придя к себе домой, он немедленно приступил к чтению и слова вновь заворожили его, вынули душу и наполнили его сердце радостью и скорбью, пониманием и раскаянием. Когда же последнее слово было прочитано, и душа его вернулась на место, Вор почувствовал сожаление и печаль. Он жалел о том, что взял себе это сокровище, и так совершил самое ужасное воровство в своей жизни.
«Завтра же, - решил он, - я проберусь в дом Сказочника и верну рукопись на место. Это слишком большая ноша для одного человека, все эти радость и отчаяние, счастье и печаль. Я должен избавиться от нее, пока еще не поздно!»
Жаль, что он не догадывался – некоторые поступки невозможно исправить.
Но на следующий день в доме Сказочника был праздник, к нему пришли друзья и, конечно же, это помешало Вору по-воровски пробраться в дом, чтобы вернуть рукопись. А войти как все, ибо в тот день двери дома Сказочника были открыты настежь, он не решился. И на следующий день тоже, и даже на следующую неделю.
Много раз за эти дни он видел Сказочника, и тот совсем не казался расстроенным и придавленным осознанием невосполнимой потери. Удивляясь этому, Вор откладывал возвращение рукописи. «Как странно, неужели он до сих пор не обнаружил пропажу, а если обнаружил, неужели до сих пор не понял, что потерял? Разве возможно, чтобы он, творец, совсем не заботился о своих творениях, столь прекрасных, что даже я признаю это?»
Он вовсе не подумал о том, что для Сказочника это была всего лишь одна из сказок. «Это несправедливо! – несколько дней спустя, думал Вор, - я собираюсь вернуть ему то, что он совсем не ценит! Потеряв сокровище, я не находил бы себе места, а он смеется и шутит с друзьями… Ну, что же, пусть тогда каждый останется при своем!»
Жаль, он не вспомнил и о том, что сказка не может принадлежать ему одному, как не может и одному Сказочнику, написавшему ее ради многих, чьи сердца примут радость и печаль, надежду и отчаяние.
Так проходили сначала недели, потом месяцы, а после и годы. Вор читал и перечитывал украденную сказку, и не переставал восхищаться ею, и удивляться беспечности творца, не озабоченного судьбой своего творения. А еще он начал завидовать ему за то, что Сказочник мог в любое мгновение придумать еще одну сказку, а он, Вор, мог только украсть.
У него была только эта сказка, он ценил ее как саму жизнь. Однажды ему показалось, что сказка не полна; он не смел добавить к ней ни слова, но сел за стол, взял бумагу и карандаш и принялся рисовать. Его спящая душа проснулась, и рисунки выходящие не бумаге, получались непростыми. Не каждый мог бы сказать, хороши они или плохи, но тот, кто имел бы возможность прочесть украденную сказку, оценил бы их по достоинству.
Удивляясь прорвавшейся в нем жажде творения, Вор вставил рисунки между листов сказки, и украсил некоторые страницы цветастыми завитушками, а потом отнес сказку к переплетчику, чтобы тот сделал переплет.
Неизвестно, читал ли переплетчик сказку, но обложка книги, которую он сделал, как нельзя лучше подходила именно к этой сказке. Бывший Вор заплатил ему и, радостный, унес книгу домой.
С тех пор и дня не проходило, чтобы он не открывал книгу и не перечитывал любимые места, и от этого в душе его просыпались радость и печаль, отчаяние и надежда.
Однажды девочка-бродяжка заглянула к нему на огонек, попросив хлеба, и он впустил ее в дом, накормил, напоил и оставил ночевать. Раньше он никогда не поступил бы так, ведь он был Вором, тем, кто привык брать, а не давать, и это было его призванием. Но девочка была тихая и ласковая, и она отчего-то вызвала в сердце Вора ту же горькую сладость, которую вызывала сказка. Он оставил ее жить у себя, и однажды прочел ей сказку, а уж после этого не посмел выгнать бедняжку из дома и девочка была довольна таким оборотом.
Нельзя сказать, чтобы и Вор не был счастлив этим. Вопросы ребенка отнимали у него много времени, все остальные хлопоты – еще больше, но они открывали ему незнакомые до сих пор стороны жизни. Он забывал обо всем, бесконечно увлекаясь и только книгу-сказку по-прежнему не оставлял своим вниманием.
Девочка-бродяжка стала ему дочерью и никогда до этого жизнь его не была такой странной, такой трудной и такой привлекательной. Он был Вором, и душа его была душой вора, привыкший оценивать все в золоте, серебре и меди. Но вот это он оценить не мог, ибо теперь смотрел на мир глазами человека, знающего, что во всем и у всего есть тайный смысл и душа его отражала в себе весь мир. Изменение было почти незаметным, ведь оно было медленным. Для него существовала только одна книга на свете – его сказка, а для его приемной дочери были и другие, так что скоро в доме Вора появилось множество разных книг, которые он мог читать.
Конечно, он был Вором и не привык отдавать, но именно это и делал уже много лет подряд – а потому мир отвечал ему сторицей. Однажды он понял, что любит эту жизнь просто за то, что она есть, и что жизнь любит его и это наполнило его сердце счастьем почти невыносимым.
Ничьи пути не повторяются. Жаль, что никогда нельзя просто прийти и понять это, чтобы избежать ошибок. Вор спрашивал себя – в чем причина, и мог назвать только одну – тот поступок, что он совершил против своей привычки, за которым последовали и все остальные. Виноват был не только он, но и сказка, которая изменила его душу. И тогда он все же решился сделать то, что хотел сделать много лет назад.
Листы рукописи, забранные в переплет, пообтрепались, но слова на них остались столь же ясными и простыми, и чуткими к желаниям читающего. Он пришел в дом Сказочника и, положив книгу перед ним, сказал, глядя в глаза творца:
- Возьми ее и прости меня, если сможешь.
- За что я должен простить тебя? – удивился постаревший Сказочник, не прикасаясь к книге.
- За то, что я сделал и за то, чего не сделал. Я украл у тебя одну из твоих сказок, не зная, что она изменит меня, сделав жизнь яркой и чудесной. Я не знал, что слова способны на такое… И еще за то я должен попросить прощения, что решил, будто ты ничуть не заботишься о своих детищах. Я решил так всего лишь потому, что ты остался весел, потеряв свою сказку.
Сказочник улыбнулся.
- Ты ошибся дважды. Ты ничего не крал у меня, а я ничего не терял, ведь все, что я написал, предназначено другим, и я все равно отдал бы написанное людям. А лучшие из моих сказок еще не написаны. Каждый верит в то, что лучшее, что он может сделать еще впереди, иначе теряется смысл. Мне жаль, что ты думаешь иначе, и я счастлив, что сказка изменила тебя. Для меня это значит, что она удалась.
Вор отступил, чувствуя себя пойманным в ловушку. Но с другой стороны в нем появилось понимание – что все было именно так, как должно было быть.
- Но неужели ты даже не посмотришь на свою сказку, не прочтешь ни строчки?
- Я бы сделал это, - улыбнулся Сказочник, и тотчас печаль появилась на его лице, - если бы не боялся, что эта сказка и вправду окажется лучшим, что я могу создать и тогда жизнь моя потеряет смысл. А если она окажется плоха, и я разочаруюсь – будет еще хуже. Прошу тебя – отдай ее другим или возьми себе. Тогда для меня она всегда останется сказкой, которая изменила человека.
В этом было нимало странного и еще больше печального. И Вор не стал спорить, поняв, в чем его ошибка.
- Я прочту ее стольким людям скольким смогу, - сказал он, уходя и унося с собой книгу. – Может быть, тогда сказка отпустит меня, и я приду к тебе за новой.
Было это или же этого не было никогда? Никто не знает, кроме Вора и Сказочника, так хорошо и так просто понявших друг друга.
Сожаление всегда приходит слишком поздно, но его силы все же хватает, чтобы превратить в силу наше бессилие. Жаль, если есть в этом мире кто-то, кто не знает, что это так».

Даже если ты сам хотел этого, все будет не так, как представлялось. Тогда герой и злодей уступают место чему-то другому. Не такому интересному и яркому, быть может, но такому же глубокому и честному.
Ненависть – сколько ее ты сможешь вынести?
Любовь – насколько сильно ты позволишь себе любить? «То, что не наполнится любовью, уже не наполнится ничем и никогда…»
Гордость - маленький зверек, заплутавший в большом темном лесу. Он не может пересадить лес в другое место, и со страху становится зверем гордыни.
Умеренность… или скаредность? «Где нет меры, там ничего нет. Где нет ничего, там нет и меры»
Надежда, что как струна – токая и острая, тронь и порежешься.
И многое еще, так многое!.. Словно лепестки цветка образующие душу. Что из этого принадлежит злодею, а что – герою? Когда знаешь, кто ты, это знание окрашивает твою жизнь яркими красками. Не может быть зла от того, что не рождает противоречия в сердце.
Веришь ли ты голосам, которые звучат в тебе? Они всегда правдивы, потому что некому научить лгать твое сердце и твой разум. Для бросившего камень есть только круги на воде, для камня – падение на дно, для воды – круги и волнение. Каждый знает лишь то, что происходит с ним самим. Целое – всегда больше.
Не говори мне, что в тебе нет ничего от злодея. Не думай, что в тебе нет места герою. Так не бывает. А если не веришь – спроси у тех, кто любит тебя. Они ответят тебе так просто, как только смогут. Быть может, ответ будет таким, что на долгую минуту ты перестанешь замечать что-то рядом с собой. То, что раньше нанизывалось цветными бусинами на нить бытия, и было украшением твоей жизни, станет камнем на шее. А может, камень превратится в песок и рассыплется от одного прикосновения… Словом, если чудеса еще случаются, именно это и произойдет.
Пусть это будет просто игрой, от которой нет никакой пользы, а только радость. Такая маленькая вещь, и может даже, ты до сих пор не знаешь, что с ней делать…
Поиграем?..
16 августа 2006 г.


ПОЛЬЗА МЕЧТЫ.

Плюх!
- Ай!
Лужа была глубокая. Небо было голубое. Лужа была чистая, и небо отражалось в ней, почти не теряя цвета. Я и шагнула в лужу, как в небо.
- Опять замечталась?
- Ага, - (выливая из туфли воду - хвала непромокаемым изделиям из кожи!)
- Не понимаю я тебя. В этом же нет совсем никакой пользы!
Польза от мечты? Ну, знаете… Чем бы таким на это ответить?

«Микла был карманным вором – и весьма искусным, надо полагать, раз его еще не разу не поймали… Был, правда, один случай, когда его чуть не схватили за руку, но, как известно, один раз не считается. А еще он был страшно везучим вором, о чем говорила хотя бы эта, сегодняшняя встреча, словно посланная ему Судьбой.
Толкаясь в праздничной (то был очередной День-В-Честь-Чего-то-Там) толпе, и, выбирая жертву, он буквально наткнулся на двух увлеченно разговаривавших магов.
Нет, эти двое немолодых мужчин, приземистый толстячок и сухопарый гигант, ничуть не походили на магов. Мантии свои они оставили дома, (солнце жарило вовсю), но друг друга называли не иначе как «твоя властность» или «твое могущество», не столько с уважением, сколько с иронией… Маги были, кажется, слишком увлечены разговором, чтобы замечать, что бы то ни было вокруг. Тема их разговора мгновенно заинтересовала Миклу.
- Ну, ты, твоя властность, и загнул! – толстячок выглядел изрядно возмущенным, даже немаленькое пузо его ходило волнами, - в конце концов, ты сам никогда не был вором!
- Ты тоже, ну и что? – спокойно пожал плечами сухопарый, хотя этот жест едва ли произвел нужное впечатление на разъяренного коротышку, - мысли вора так просты, что прочесть их может даже ребенок. Бери все, что плохо лежит – это раз. Бери все, что хорошо лежит, но доступно – это два. И, в-третьих – чем больше препятствий между тобой и вещью – тем интереснее ее украсть. Что тебя, твоя властность, тут не устраивает?
- Меня не устраивает самоуверенность некоторых магов! Эта твоя шкатулка, которую якобы невозможно украсть…
- Якобы? – голос высокого прогремел с высоты с такой силой, что коротышка поморщился, - якобы? В таком случае – вот она! Попробуй хотя бы подумать о том, чтобы украсть ее… обещаю тебе большой сюрприз!
Шкатулка, выхваченная тощим магом прямо из воздуха, шкатулка, которая тотчас очаровала Миклу, ярко заблестела на солнце. Микла поразился удивительному совпадению. Маги говорили о ворах и их способностях, бросая вызов этому честному племени избавителей человечества от всего лишнего; а он, один из представителей этого племени, оказался свидетелем разговора.
- Какой сюрприз? - даже не взглянув на шкатулку, вопросил полный маг, - превращение в мышь? Мгновенная смерть? Неизлечимая зараза?..
Тощий прервал его, нетерпеливо взмахнув свободной рукой.
- Тоньше надо быть, тоньше! Смерть, болезнь... ерунда. Разве льва можно научить не рвать добычу, если угрожать ему смертью? Все это давно уже используется – а толку? Видел ты хоть один дом, надежно защищенный от воров?
- Не видел, и, скорее всего, так и не увижу. Ты, твоя властность, выдумывать горазд, да и только. Болтать каждый может… Будь я вором, я бы немедля умыкнул твою шкатулку - для своего удовольствия и чтобы проучить тебя!
Микла ухмыльнулся. Для своего удовольствия он готов был сделать что угодно. Да и какой честный, порядочный вор отказался бы спереть столь дивную вещицу? Шкатулочка была серебряная, с камешками и узорчиками – как раз такая, за какую перекупщик по кличке Тихий Мрак без спора отвалит монет по ее весу… и кем считать себя после всего этого, если не счастливчиком?
Потихоньку подвинувшись к спорящим магам, Микла в первый раз осторожно прикоснулся к шкатулке в руке тощего мага, так удобно отведенной чуть в сторону. Маг постоянно двигался, но в такой толпе это было скорее помощью, чем помехой.
«Хороша, - подумал вор, - никогда такой не видел. Та золотая из музея и то похуже была». Он с упоением представил себе, каким станет лицо Тихого Мрака - тот корчил разные рожи, в зависимости от того, какой товар ему приносили. Самая мерзкая мина доставалась тем, кто притаскивал хлам. Лицо перекупщика становилось кислее лимона – глянешь на него, и тут же начинает щипать язык, и сам скривишься и скуксишься. Следом шло выражение легкой брезгливой заинтересованности - его часто доставалось видеть Микле. Он был, конечно, счастливчиком, но много ли в карманах бывает стоящих вещей? «Чегой-то ты мне притащил?» - спрашивало лицо скряги-перекупщика в таких случаях. Иногда интерес его выражался яснее и полнее - один глаз сверкает, второй закрыт, руки легко касаются принесенного товара: «Так-так, что тут у нас?» Если же он открывал оба глаза, если ласково оглаживал принесенное ему и медленно, но верно лицо его наполнялось, изумлением, а стоящий перед ним начинал чувствовать себя редкостным везунчиком... и королем воров… и вообще… - вот тогда...
Микла очнулся от мечтаний и обнаружил, что так и стоит, держась одной рукой за чужую шкатулку. Он отдернул руку и даже отпрянул, боясь, что уже привлек внимание. Нет, не привлек, хотя маги больше не спорили. Они продвигались сквозь толпу к палатке мороженщика - все маги истые сладкоежки - и Микла, как на веревочке, тащился за ними.
Пока маги торчали в палатке, он караулил их у входа, предаваясь размышлениям. Размышления были чрезвычайно приятные. Сколько может стоить дивная шкатулочка, что за сюрприз обещал маг, и почему он не подействовал на Миклу? Ответы были - пять сотен золотых, какой-то пустяк, и потому что Микла - счастливчик. Он так замечтался, что едва не упустил магов.
Вот он снова рядом. Вот приготовленный - чтобы заменить им шкатулку, убранную магом в карман на глазах Миклы – камень. Вот рука тянется за добычей…
«Уеду в столицу, - подумал Микла и словно почувствовал, как солнце - которое в столице, как известно, светит ярче, ласково погладило его своими лучами, - говорят, там есть такие богачи, что если их грабить понемногу, они этого даже не замечают...»
Он тут же представил одного такого... Вот идет по улице жирный богач, на поясе - золотые ключи, на груди десяток цепочек, на одежде камней не считано – сверкает, как фейерверк... Тут подходит он, Микла... Два аккуратных движения, и вот уже пять цепочек, ключи и большая часть камешков в его кармане... А богач идет себе дальше, не заметив, как полегчал...
Сладкая мечта ушла, оставив Миклу стоять посреди площади. Магов рядом не было. «Мама, - мысленно сказал Микла, ощущая себя ребенком, который не то, что украсть – выпросить ничего не может, - что со мной такое?»
Эта мысль его потрясла; он уже лет пять не вспоминал маму... Микла беспомощно оглянулся и углядел-таки в толпе спины уходящих магов. Неожиданная злость с лихвой перекрыла весь азарт, что был до этого. «Все равно украду», - подумал вор и кинулся догонять уходящих.
Он настиг магов возле ограды университета. Здесь было не так много народу, и это делало его задачу более трудной. Микла подумал немного и прибег к одной из тех уловок, которыми не любил пользоваться. Поглазел вокруг, стараясь распознать, не наблюдают ли за ним; по переулку обогнал магов, вышел навстречу неверной походкой слегка подгулявшего человека, и точно невзначай толкнул тощего мага. Это был даже не толчок - а нежное прикосновение... «Так ветер касается щеки юной девушки, - подумал он, мысленно улыбаясь - так мать касается младенца, так снежинка касается земли...» Он хотел – нет, он должен был! - или просто - он мог? - подменить шкатулку камнем... Но когда маги отошли шагов на десять, он обнаружил что в руке его по-прежнему камень. «Мама, - во второй раз сказал Микла и добавил для ровного счета и третий, - мама...» И ему тотчас представилось лицо мамы... Они не была красивой, но была – доброй, и вот такой красотой - красотой доброты, она обладала. Как она улыбалась? Это же была самая замечательная улыбка на свете! Воришка воочию увидел эту улыбку, и словно расцвел, и потянулся навстречу… Мама шла к нему и смеялась - солнце золотило ее волосы, и ресницы и платье, и Микла, не удержался. Он счастливо засмеялся, и не сразу заметил, что еще два человека смеются вместе с ним. То были высокий и полный маги.
Отсмеявшись, они пожали друг другу руки.
- Поздравляю, коллега, - усмехнулся полный, отвешивая высокому поклон, - ты сделал то, что обещал, и выиграл наш спор. Это же надо – создать заклятье, по-настоящему, то есть раз и навсегда останавливающее вора! Ну а ты мальчик, что так оторопел? Тебе неприятно, что мы использовали твои таланты против твоей воли?
Микла, хлопая глазами, смотрел на мага. И не то что его назвали мальчиком, и не то, что его, в самом деле, использовали, (Сила есть Сила, маги способны с ее помощью на всякие коварные штучки), а другое больше всего потрясло и испугало его.
- Я не… что значит – навсегда останавливающее вора? Вы заколдовали меня?
- Глупышка, - ласково произнес полный маг, - можно сказать, что ты сам заколдовал себя. Отныне стоит тебе только протянуть руку к чуждому добру, как ты о чем-нибудь размечтаешься - о чем-нибудь очень приятном, заметь, и напрочь забудешь обо всем остальном. Ты больше не сможешь воровать, но и тебя теперь тоже никто не сможет ограбить. Такое милое заклятие, правда? Никакого насилия, никакого вреда…
- Да ладно тебе, твое могущество, измываться над пареньком, - вмешался тощий маг, - на нем и так уже лица нет. Еще скажи ему, что это твое заклятье заразно. Все, кто попытаются обжулить заколдованного, подхватят вирус мечты. В конце концов, должна же быть от нее хоть какая-то польза!
Полный маг беспечно пожал плечами, за что высокий наградил коллегу неодобрительным взглядом. Взгляд же, которым он одарил Миклу, был полон искреннего сочувствия.
- Ты вот что, паренек… я признаю, что мы поступили с тобой бесчестно, но извиняться, конечно, нет смысла. Ты вор, мы – маги, каждый выбрал свое и с этим уже ничего не поделать. Но вот от этого ты точно не откажешься.
Он бросил Микле тяжеленький мешочек, и тот невесть как сумел поймать его чужими, непослушными руками.
- Конечно, это не золото, малыш, но эти деньги ты честно заработал – впервые в жизни, заметь. Так вот и знай, что ты способен на это. Ну, прощай.
Маги отвернулись и быстро зашагали прочь, утратив всякий интерес к своей жертве.
Воришка с ужасом и недоверием смотрел на мешочек. Он был уверен в том, что там действительно деньги, но вид кошелька с честно заработанными монетами, внушал ему ужас и отвращение. «А что, если они наложили какое-нибудь заклятье и на этот кошель? – подумал Микла и невесело усмехнулся, - наверняка так оно и есть. Станет кто-то за просто так деньги давать… Но на эту удочку я больше не попадусь».
С трудом заставив себя спрятать кошель за пазуху, он дошел по дышащим вечерним, остаточным жаром улицам до ближайшего канала; там он распростился с честно заработанным, бросив кошелек в воду. Испытанное им от этого облегчение было не сравнить даже с тем, которое Микла испытал когда-то, благополучно ускользнув от едва не схвативших его Стражей. Сейчас ноги несли его туда, куда он, в силу своей везучести до сих пор ни разу не попадал. Было на свете единственное место, где он мог чувствовать себя по-прежнему уверенно и спокойно. Он представил себе маленькую комнатку, где нет ничего лишнего, где нечего красть, а значит, заклятье не действует, комнатку, единственный недостаток которой - запертая дверь, и блаженно улыбнулся.
…В семь часов вечера улыбающийся человек вошел в тесноватое здание, где размещалась городская Стража.
- Добрый вечер, - сказал он, - меня зовут Микла, я карманный вор.

30 августа 2007 г.

 

СКАЗКА.

Хочешь, я расскажу, как бывает порой?
Мягким сумраком веет извне.
Долгожданный приют отыскав за горой,
Солнце небо уступит Луне.
Целый вечер стоит у закатных дверей
Тишина, и, небрежно легка,
Проплывает сквозь стекла цветных витражей,
На приветливый свет ночника.

Легче пуха, игривый осенний снежок
Засыпает оставленный след.
Просветленный и юный речной бережок
Серебристой накидкой одет.
Словно бисер нанизан на яркую нить
Каждый звук в наступающей тьме,
Мир прекрасен и нечем его заменить
В миг, что станет началом зиме.

Суета отвергается сном-ворожбой
Наплывающих с неба теней.
Лист – последний на ветке – дрожит над тропой,
Удивляясь покою полей.
Как случиться могло, что, из многих один,
Он остался до новой весны?
Лист осенний, доживший до снежных седин
Часть нездешней, иной тишины.

А в древесных стволах под остывшей корой
Теплых соков все жилки полны.
Кто же жизнью посмеет назвать неживой
Душу ясеня, запах сосны,
Ветер северный, ставший лихим хвастуном,
Неспроста задирающим нос?
Жизнь, которая есть и сейчас и потом,
Если есть – до конца и всерьез.

Тучи влажные скрыли святилище звезд,
Нам, земным, намекнув неспроста,
Что прекрасней невспаханных неба борозд
Приземленная чудь-красота.
Что небес не поймет кто не понял земли,
Отстранившись от будних дорог,
Где вальсирует мягко в туманной дали
Серебристый осенний снежок.

Даль искристая манит своим миражом,
Строя грёзные терема.
Осень знает, что властвовать завтрашним днем
Будет гордая леди – Зима.
Срок придет, а покуда милей и родней
Жажда вздохом снежинки ловить
Как мечты, и нанизывать бусины дней
На звенящую токую нить.



БАЛЛАДА.

И слово будет сказано не всуе:
«Вперед!» – и вот уж пыль из-под копыт,
И молчаливый ищет жизнь другую,
И пыль дорог как рану бередит.
Закат с рассветом путая до срока,
Спешит, но вот его ли в том вина,
Что жизнь, навек, короткая - одна,
А гибель многолика и жестока?

Не ради славы, только жизни ради
Весь этот путь. И близок край времен.
Когда-нибудь усталость рядом сядет
И станешь только ей ты подчинен.
Велит вернуться, слушать слов не станет,
Когда-нибудь... Настанет этот срок.
И на одеждах вышитый цветок
Как жизнь твоя поблекнет и увянет.

Рука, ослабнув, выпустит удила
И древко пересохшее копья,
И тишина, чужая, не своя,
В лицо смеясь перечеркнет что было.
Но нет, не верь! Пусть обещаньем манит,
Что место есть, что ждет тебя давно:
Не властно время там - ведь спит оно,
И волос твой чернее смоли станет.

Там будет яркой вышивка цветная,
Там страсти нет, а значит, нет тоски,
Там дремлет тихо ива у реки,
И отдых сладостный сам мир вкушает...

Но нет тоски - и значит нет любви...
Кого прельстит подобная награда?
И сладкий отдых станет горше яда...
Не торопись, коня останови!
Один лишь взгляд - один лишь только взгляд!
Влюбленный в мир, его спасет однажды
Твоя любовь, твоя святая жажда
Всегда идти дорогой на закат.



АД.

Когда сравняется все время дня и ночи
И будет все равно, хвалить или корить,
Скажи, как буду жить не те, кто жить не хочет,
А те, кто жаждут жить?

Когда останется мгновение до срока,
Когда все сущее по жажде назовут
Седой закат нацелится с востока
На тех, кто истин ждут.

И станет истиной всеобщее прощенье,
Для тех, кто зло творит, не покладая рук.
И скажут: «Ада нет». И будет жажда мщенья
Пределом адских мук.

Так просто, так легко сойдет на нет поверье,
Что ничего нельзя до срока изменить.
И будет мир как мир, где смысл измененья
Успели позабыть.

И станет теплою вода в студеном море,
И призрачным – покой седых небес.
Но что вам, отменившим Ад и горе
До тех, в ком Рай исчез?



СНЕГ.

Листья, несомые ветром, так быстро проносятся мимо,
Кажется, это движенье долго, как век.
Ветром и тишиною вечность неизмерима,
Но измеряет осень снег, первый снег.
Легкое хлопьев круженье, танец на грани движенья,
Небо темнеет все больше – ночь настает.
Чувствую тишину. Все ее притяженье
Значит гораздо больше, чем знать нам дает.
Эта тропа куда-то в сумерках всех бессонниц
Видится уходящей вдаль, только вдаль.
Так утолись надеждой, ты, уходящий в полночь,
Щедрой рукой раздавая сон и печаль.
Холодно где-то и стыло, здесь - тепло и нескучно,
Все обаянье лета осень себе взяла.
Я начинаю думать – осень благополучна
Душная ночь лишь сниться грозящей из-за угла.
Дальние эха тают. Листья, со снегом вместе,
Ветер ловя нарочно, грею в своих руках.
Я улыбаюсь снова многоголосью песни,
Славящей эту осень в снежных стихах.


РАЗЛУКА

В старом доме, забытом и Богом,
Где кончают свой бег времена,
Доживали свой век понемногу
Престарелые муж и жена.
Утром каждым хоть смутно, хоть ясно,
Муж седой, что горячей любовь сохранил,
«О, любимая, как ты прекрасна!»
Половинке своей говорил.

Одряхлевшее сердце правдиво
Даже ложью, что дважды свята.
Потому так печально красива
Пожилая была красота.
Наказание или награда?
Шелест слов и улыбка и время не в счет.
А влюбленным иного не надо,
Ведь любовь никогда не умрет.

Но случилось – закон опровергнув,
По которому жизнь – без конца,
Смерть ступила на тихую землю,
Не стирая бессмертья с лица,
Утопая в цветах, закружила,
Раздавая дары свои щедрой рукой,
И немедля предел положила
Жизни дряхлой, дав вечный покой.

На рассвете жена не проснулась,
Но морщинки расправились так,
Словно давняя юность вернулась,
Словно жизнь – это шаг, только шаг,
Остальное - смешно и напрасно,
Страх – не смерть, ожиданье тому, кто не ждал.
«О, любимая, как ты прекрасна…»
На могиле старик прошептал.

Одиночество - страшная штука,
Если знаешь – молчи, не кляни.
Так жестока была лишь разлука
К старику, что остался один.
Но о смерти у Смерти просящий,
Он молчанье одно лишь в ответ получал
И слова золотые все чаще
Повторяя, рассветы встречал.

Двадцать лет без любимой. Скрипели
В колеснице времен обода.
Сил не стало в дряхлеющем теле,
Чтобы помнить, как было всегда.
Но одно лишь он помнил так ясно,
Словно душу отдал бесконечной мечте:
«О, любимая, как ты прекрасна!» –
Слово сердца в слепой пустоте.

Этой вечно отравлен любовью,
Как он жил в бесконечной тоске!
А закат остывающей кровью
Снова знаки чертал на песке.
Он надеялся – будет последним
Для него это час, это свет, этот миг.
Но восток откликался рассветом
На безмолвный его полукрик.

Подступало безумье-бессмертье
Вместе с новой весной и луной.
Провожал свои дни как столетья,
Он, забыв о печали иной.
Но по-прежнему странно и страстно
Смысл давно позабыв, но не искренний пыл,
«О, любимая, как ты прекрасна!»
Он ромашке любой говорил.

Плакал дом прохудившейся крышей,
Стены ветхие – ранней росой.
Лишь старик, что не видел, не слышал
Ничего уж, влачил свой покой.
Смерть вернулась однажды и что же?
Зарыдала, увидев улыбку его
И застыла, не смея тревожить
Человеческое существо.

Милосердная, де ты бродила?
Принимая вину и тоску,
Смерть рассудок ему возвратила,
Прикоснувшись к седому виску.
Взор зажегся, и мысль стала ясной,
Смерти он улыбнулся, узнав ее лик.
«О, любимая, как ты прекрасна…»
Ей сказал и угас в тот же миг.

Кто сказал нам, кто камни не плачут?
Даже камни боятся разлук.
И тому, кто страдать предназначен,
Не порвать этот замкнутый круг.
В чем же ты, о любовь виновата,
В этой чаше, где смерть и тебе суждена?
Ожиданье – жестокая плата
За разлуку во все времена.


ЛЮБОВЬ.

Он был как огонь, что в ночи без огня,
Льда осколком была она.
Он ей говорил: «Полюби меня
В мире полном добра и зла!
Я отдам тебе душу и брошу к ногам
Звезды неба, цветы земли!»
«Зачем же так много? – спросила она, -
Ты отдай мне глаза свои.

Я видеть хочу, от рожденья слепа,
Как солнце встает с утра,
Как слова рождаются на губах
И пылает огонь костра».
«Возьми! – он сказал, на ладони ей
Протягивая свой свет.
И прозрела она, для его же очей
В мире света отныне нет.

«Это все пустяк, - он с улыбкой сказал, -
Если только душа светла.
Вот теперь, когда зренье тебе я дал,
Полюбить меня ты смогла б?»
«Нет, но руки твои легки
И искусны в делах любых.
Подари мне от правой и левой руки
Смелость и силу их!»

«Подойди и возьми», – он сказал. Она
Прикоснулась к рукам его
И хлестнула огненная волна –
Все ей, а ему – ничего.
«Вот теперь я готова любить тебя,
Только знаешь, хочу я знать,
Все что знаешь ты». И он не скорбя
Ей просимое отдал опять.

…Все взяла она, не оставив ему
Ни капли, ни крохи одной.
Лишь любовь цела. Но она к чему
Такою высокой ценой?
«Пусть все так, - он сказал, - ведь счастье твое
Для меня превыше всего.
Только жаль, не взяла ты чувство мое
И нет в тебе своего.

Свет и тьма со всех глубин и высот,
Мудрость ночей и дней –
Ничто без любви и всесилен тот,
Кто сердце откроет ей.
И зрячий увидит, как был он слеп,
И заново путь пройдет…»
«Ну что ж отдай мне и этот свет», -
Сказала она. И вот

В ней вспыхнуло что-то, свет и тьма
Песня и тишина.
Что с миром стало? Была зима,
Но для нее – весна.
Душа рванулась и в смех и в стон,
Привычный покой губя.
И слова к ней пришедшие словно сон
Сказала: «Люблю тебя».

По-прежнему были они как лед
И огонь, земля и вода.
Одни говорили им – все пройдет,
Другие – так будет всегда.
Не веря жили они словам,
Похожим на тени слов,
И вы не верьте, коль скажут вам,
Что бывает слепой любовь


ПИСЬМО.

«Здравствуй, мама! Пишу тебе милостью моих врагов, пообещавших, что последнее мое письмо дойдет до тебя. Пишу, хотя знаю, как тяжело тебе будет получить его; пишу, потому что знаю - еще тяжелее тебе будет до конца твоих дней ждать сына, который не вернется. Это война, мама. Мы могли победить, но победа досталась другой стороне. А победители всегда судят побежденных сурово, хотя именно за их счет завоевали это право – судить. Прости, я не хотел жаловаться. Я все еще люблю жизнь, мама, хотя меня казнят через несколько минут. Та, Что Приходит За Всеми смотрит на меня из Темноты, а я до сих пор не верю, что умру. Я хотел сказать совсем не это… времени мало и скоро оно закончится совсем. Не жди меня, мама. Я не вернусь. Но может быть…»

Глубоко за полночь она услышала звон колокола на том берегу Ручья. Правда, проснулась она не от этого – ей всегда плохо спалось с тех пор, как пришло то письмо... Колокол прозвонил снова. Женщина глянула в сторону окна и тут же вспомнила - в нем нет ни одного стекла, сквозь которое она могла бы увидеть, кто стоит там, на том берегу. Увидеть? Даже не будь окно заколоченным, она не увидела бы ничего в мерзлой темноте ночи.
Она встала и зажгла огонь, не собираясь подходить к двери и хоть как-то отвечать звонившему, но звук колокола, как крик ребенка, рвал ей сердце. Сколько раз она слышала его? Сто? Тысячу? Почему же именно теперь он так тревожил ее? Миром правили ночь и темнота - простые, не страшные; она давно уже никого и ничего не боялась - значит, это был не страх.
Она все-таки подошла к окну, помедлила, ожидая, что незваный гость уйдет сам и, услышав, как язычок колокола снова ударился о тусклую медь, рывком распахнула крохотную форточку и громко и крикнула в темноту:
- Уходите! Я не стану опускать мост!
…Мост, подумать только! Когда-то это и в самом деле был мост, а теперь – несколько сколоченных вместе досок, да старая веревка, да ворот, с помощью которого она опускала мосток на тот берег Злого Ручья. Ее муж хотел, чтобы она всегда была в безопасности – а то время было куда более страшным, чем нынешние времена. Поэтому он построил дом на пригорке возле Ручья, выкопал глубокий ров и отвел воду так, чтобы дом оказался стоящим на острове. Ледяная, бурная вода уносила любого, кто осмеливался ступить в нее, но так же охотно и помогала ей, молодой, начисто простирывая, пробивая морозной свежестью даже самое грязное белье.
Незваный гость услышал ее крик и больше не притронулся к колоколу. Но сквозь вечный шум не замерзающего в любую стынь Злого Ручья до нее, глубоко вдыхавшей ледяной воздух пополам со снежинками, влетавшими через форточку, вдруг донеслось странное тихое слово:
- Мама…
Услышав его, она поперхнулась морозной свежестью и на долгий миг совсем престала дышать. Неужели ей не послышалось?
…Может быть, в конце концов, она и впустила бы его. Да, именно так она бы и поступила. Так она поступала с тех пор, как умер ее сын, с тех пор, как получила то письмо – поступала в память о сыне, и с горькой благодарностью тем, кто позволил ему в последнюю минуту написать матери. Так она приветила однажды лихого человека, который вошел в дом гостем, но стал хозяином. Да, она впустила бы того настырного, который звонил не меньше получаса, если бы он не произнес этого родного слова чужим голосом. Где-то и как-то он узнал о ее горе и пожелал воспользоваться им, не зная, что так - не сможет, не подозревая даже, что она никому не позволит ранить свое сердце, на котором уже не осталось места для новых ран.
- Уходите! – снова крикнула она, и повторила с рвущим душу отчаянием, - уходите!
- Мама, - повторил ночной гость, - это же я...
Одного слова «мама» было достаточно, чтобы заполнить пустоту, которую она ощущала так долго. Но ощущение было настолько странным, что напугало ее. И как корабль к спасительной гавани, как ребенок, ищущий защиты и утешения, взгляд ее потянулся к комоду, где стояла шкатулка с письмом сына. Там было все, что у нее осталось - там, а вовсе не здесь. Здесь у нее не было ничего, и недаром она дала себе обещание никогда не ждать, никому не верить, обещание, оберегавшее ее от того, что происходило с ней сейчас. Ведь если бы тот, за окном, снова сказал «мама», она закричала бы.
Не отрывая глаз от письма вынутого из шкатулки (и когда она только успела?) женщина тихо попросила:
- Уходи…
Человек, стоящий на том берегу не мог слышать ее шепота.
- Мама, - снова сказал он, - прости меня, мама, я не мог вернуться раньше. Пожалуйста, впусти меня. Я долго шел к тебе, я устал и замерз…
- Уходи! – крикнула она, не надеясь даже, что он поймет и покорится, - уходи, уходи, уходи!
И со стуком захлопнула крошечную перекошенную форточку. Форточка не хотела закрываться, она только хлопнула об раму, и растворилась еще шире, впуская в дом еще больше снежинок, морозного воздуха и чужого отчаяния.
- Мне больше некуда идти, мама. Я уже пришел… пришел домой.
Женщина подошла к комоду, открыла шкатулку, положила письмо внутрь и закрыла крышку. «Нет», - сказала она себе просто. «Нет» - хлопнула, закрываясь, крышка шкатулки. Тот, за ручьем, сказал еще что-то, но она больше не слушала, не хотела слушать. Женщина затеплила огонь в печи, оглядела то, что осталось от некогда уютного красивого дома – в нем, как и в ее жизни, были теперь лишь осколки, обломки, останки, - подобрала с пола оброненное, незаконченное вчера шитье и принялась за работу. Руки, помнившие прикосновение к письму сына - как к чему-то живому! - делали беспорядочные стежки.
Голос и колокол больше не звучали.
Работа продвигалась на удивление быстро, хотя она совсем не торопилась, наоборот, старалась затянуть ее, отдалить момент, когда старое платье будет заштопано. Больше в доме нечем было заняться, а выходить она не хотела, хотя нужно было принести еще дров, надо было подмести снег с дорожки, проверить, наконец, старую веревку моста – как она там - еще держится? (держится, куда ей деваться-то? Денег на новую все равно не было). И веревка и весь этот дом, и хозяйка его только так и держались – потому что им некуда было деваться.
Платье было заштопано. Рассвет еще не наступил. Безделье навалилось на нее тяжелее стылого неподъемного камня. Она так привыкла заниматься хоть чем-то – просто потому, что человеку даны беспокойные руки – и теперь вот вынуждена была отдыхать... Какой там отдых! Она ходила из угла в угол, переводя взгляд с одного старого деревянного кресла на другое; со стола о трех ножках на стену, которая впитывает известь как губка и не становится от этого светлее, но зато сажу не впитывает совсем; глядя на забитые, заколоченные снаружи досками, а изнутри – толстой кожей окна без стекол – человек, который однажды пришел гостем и стал хозяином, ушел, забрав все хоть сколько-нибудь ценное, даже вынул стекла из оконных рам... Как можно отдохнуть, беспокойно ища чего-то на полу, среди старых ковриков, и на потолке, некогда расписанном цветами? Коврики были старыми не потому, что состарились. Полгода назад она соткала новые, но стоило постелить их, как они утратили яркость, краски потускнели, а края ковриков, ровные и четкие, вдруг обратились расплывчатой неряшливой бахромой. После этого – и после того, как бесследно исчезли нарисованные ею – поверх старых, почти уже незаметных – цветы на потолке, - она престала пытаться украсить свой дом.
…Не для кого, не для чего. Ей и так было хорошо, одной. Муж не вернулся с одной войны, сын – с другой. Все остальное было уже ненужным. Если она замечала, что стало грязно, то убиралась. Когда чувствовала холод, топила печь, голод – готовила и ела. Иногда в ней просыпалось прежнее – и женщина приготовляла какое-нибудь сложное блюдо, что нравилось ей, ее мужу или сыну, бралась за починку тех платьев, что у нее остались, или шла в гости. Ее всегда охотно принимали, но с какой-то опаской, словно то горе, что она несла на себе, было для остальных болезнью, которой можно заразиться…
…Рассвет все-таки наступил. Тонкие лучи протянулись сквозь щели – свет, как и горе, всегда находит свой путь, и женщина погасила свечи. Ей казалось, что она, наконец, успокоилась, что может лечь и уснуть – так иногда случалось, что ночная бессонница оборачивалась дневным сном, но там за дверью, за Злым Ручьем все еще был он. Она не слышала его, но чувствовала. И от этого в сердце рождалось беспокойство, не дававшее думать ни о чем другом, кроме странного гостя.
Она полежала немного и поднялась. Поставила котелок с супом в печь, в очередной раз добавила дров и стала, опустив пустые руки. Нужно было чем-то занять их, но было нечем. Кутаясь в подбитую вытертым мехом накидку, женщина позавтракала, наблюдая как ярче, чище, сильнее становятся рассветные лучи. Интересно, что делает сейчас гость за Ручьем?
Руки сжались, сминая что-то шуршащее и тонкое. Она опустила взгляд и увидела, что снова держит в руках письмо сына. Удивиться - или возмутиться - она не успела. Ей вдруг ясно представилось, как ночной гость сидит на снегу – в старом полушубке, куда более вытертом, чем даже ее древняя накидка, в подвязанных веревками разваливающихся сапогах и чем-то, что уже нельзя было назвать шапкой – нелепом колпаке из кусочков кожи, проложенных для тепла бумагой – вы только подумайте - бумагой! - и содрогнулась. Как же ему холодно сейчас! Снег – это ведь не теплый пол в доме, не ветхое рукотворное кресло, в котором еще можно сидеть, хоть и с большой осторожностью, и даже не камень, один из тех, что стоят во дворе. Снег куда холоднее, а за порогом еще и метель... Женщина встала, на деревянных ногах подошла к комоду, открыла и закрыла шкатулку, запирая в ней непослушное, то и дело вырывавшееся на свободу письмо. Потом подошла к двери, раздумывая, не открыть ли ее – хотя бы для того, чтобы посмотреть на человека который назвал ее «мама». Но все еще было слишком темно и это и радовало ее и печалило. Она все равно не смогла бы увидеть и решила не открывать, не выпуская туда, наружу свою надежду. А он, даже если и был ее сыном, не узнал бы ее теперь. Горе никого не красит - а она знала, что старость приходит быстрее к тем, кто несчастен. Теперь она была такой же развалиной, как и ее дом, державшаяся просто потому, что ей не осталось ничего другого.
Она услышала за дверью какой-то звук и прислушалась. Гость пытался петь. Это была песня-молитва; ее она пела когда-то сыну. То есть и ее тоже. Он мог просто угадать – если конечно хотел угадать – но ее сердце дрогнуло и потянулось навстречу хриплым странным звукам:
- Ты сохрани, Господь, нас от беды,
От злого недруга, от черного недуга,
От черной зависти лихого друга,
Ты сохрани, Господь, нас от беды.

От жажды нас, всевышний, сохрани
Слова спускать с цепи и то и дело
Чужие души штопать неумело,
От жажды нас, всевышний, сохрани
Женщина поймала себя на том, что тихонько подпевает. Она забыла, как петь – она должна была забыть, но что-то другое в ней – не память, нет – знало, как, и возвращало ей эту способность. Ради чего? Ради странного гостя за дверью, который, замерзая на снегу, пел песню, которая по-настоящему и не была песней?
- От трусости, о Боже, защити,
От страха быть неправым или правым,
От верности слепой звериным нравам,
От трусости, о Боже, защити!

Нас от тоски храни, Создатель наш,
По тем, кого уж больше нету рядом
По искренним словам и мирным взглядам,
Нас от тоски храни, Создатель наш.

Нас от невозвращенья сохрани,
От запертых дверей, от веры малой,
Любви слепой, надежды запоздалой,
Нас от самих себя, Господь, храни.
Зачем вообще люди делают то, что не прибавляет им счастья? Они вынуждены иногда, это так. Но иногда они все же могут выбрать и отказаться! Так почему же этот человек сидит на снегу и поет?..
Впрочем, уже нет. Песня закончилась, а женщина все прислушивалась, словно ждала новой песни. Поняв что, действительно ждет, она обругала себя. Человеку плохо, он голоден и замерз, а она ждет, чтобы он развлек ее!
- Помнишь, мама, как ты пела мне эту песню? – спросил он.
Она словно окаменела. Конечно, она помнила. Только вот ему неоткуда было помнить, ведь он не был ее сыном. Ее сын умер, его казнили в далекой стране девять лет назад. И ничем другим он не мог так хорошо напомнить ей об этом, как такими словами.
А он еще не успокоился.
- Я всегда любил песни, помнишь? Ты пела мне их в каждую свободную минутку, если только я был рядом, и даже когда времени не было. Ты никогда не говорила, «подожди, мне некогда». У тебя всегда находилось время и для меня и для отца.
Это было такой же правдой, как и то, что ее сын любил эту недетскую песню-молитву. Но это было оскорблением для нее – то, что кто-то, невесть как прознав обо всем этом, покушался на неприкосновенность и святость ее памяти.
Женщина отошла от окна.
Если бы существовала вечность, то, наверное, она была бы именно такой. Ведь вечность – это не когда ты живешь день, и год, и десяток лет, и потом еще, и тебе все еще остается прожить очень много – всегда! Вечность – это когда одна секунда растягивается на целые сутки, а сутки обращаются в год. Так и было.
Гость за рекой снова пытался петь, но больше уже это не было похоже на песню. Шум Злого Ручья не мешал ему, а может, мешал, но все равно его голос она слышала лучше, чем шум воды. Он говорил - все тише и тише. Это заставило женщину прислушаться – вопреки ее обещанию, вопреки здравому смыслу. Заставило лучше, чем смог бы заставать крик. А потом она услышала совсем уже тихие, едва различимые всхлипы. Гость плакал. Или быть может, притворялся что плачет. Если он был лихим человеком… Она не верила в это. В ее доме больше нечего было взять и не из-за чего было устраивать такой спектакль.
Всхлипы быстро смолкли.
- Прости, мама, - сказал он, - я больше не буду. Ты очень огорчалась, когда я плакал. Я не хочу огорчать тебя.
…Она заплакала. Она часто плакала в эти девять лет так что же? Разве эти слезы были менее горячи и горьки, чем ее первые в жизни слезы? Разве они были другими, чем те, которыми плакал человек за Ручьем?
Когда она потянулась - отпереть засовы то обнаружила что снова держит в руках письмо.
Встать и положить его в шкатулку не было сил. Все что было, она потратила на борьбу со своим сердцем, решившим поверить в невозможное. Вспомнился снова тот человек, который пришел как гость, остался как хозяин, и ушел как вор. Однажды он прочитал письмо ее сына, но ничего не сказал.
Женщина села на пол, прислонившись спиной к двери. Ей казалось, что она уже не сможет сдвинуться с места. Когда слезы иссякли – не скоро – кажется, день закончился и яркое солнце клонилось к закату, наводя сумерки снаружи и внутри, в доме, - перед глазами ее замерцал какой-то другой свет. Не похожий на те лучи – утренние или вечерние, что так ловко и просто проникли в ее дом. Она слышала, что пелена застилает глаза человеку перед тем, как он совсем ослепнет. Вспомнив об этом сейчас, женщина не испугалась. «Хорошо, - подумала она, - тогда, даже если я открою дверь, то не увижу его. Не узнаю, что это обман». Пелена становилась все толще; она накрывала не только глаза – заслоняла от нее мир или, быть может, ее от мира – она ложилась подобно снегу на все ее чувства, притупляя их. Правда, снег этот не был холодным, как тот, снаружи.
Гость закашлялся и кашлял долго и с таким надрывом, что моги она еще ощущать жалость, то ощутила бы ее. «Он болен. Может быть он умирает». «Все умрут», - тихо отзывалось сознание из-под спуда нападавшего на нее беззвучного, неощутимого и такого легкого снега…
Наверное, потому что это роднило ее с незваным гостем – его тоже засыпал снег – она вдруг снова прозрела. Но не глазами – тем же самым, что в ней еще помнило как петь. И прозрев, она увидела его – он, в самом деле, сидел в снегу и снег, засыпавший его, не давал рассмотреть лица, опущенного к самой груди. Наверное, он спал. А может быть это уже был не сон.
Дрожь сотрясла тело матери. Дрожь заставившая осыпаться сугробы с ее души и сердца, сбросившая – резким, больным рывком - пелену с сознания. «Неужели я позволю, чтобы человек умер перед моим домом? Неужели я убью его, живого? Отниму жизнь – у лгуна и негодяя, решившего прикинуться моим сыном? У живого человека? Мальчика, юноши, мужчины?» Дрожь, все еще сотрясавшая ее, не пошевелила ни снежинки на том, кто сидел на другом берегу.
Женщина сложила письмо которого так и не выпустила из рук, торопливо упрятала за пазуху, выбежала на улицу. Почти не одетая, спешащая, так же легко превращавшая этой спешкой минуты в доли секунд, как ожиданием превращала их в целые дни. Промерзший, засыпанный снегом ворот не хотел вращаться. Веревка скрипела, выбирая мгновение когда ей, наконец, порваться, потому что можно держаться, коли уж нет ничего другого, но нельзя держаться – вечно. Женщина остановилась, задыхаясь. Убрала руки с рычагов. Она знала – так точно, как знает солнце, когда ему садиться, как знает зверь, что эта трава – отрава, а другая – лекарство, как влюбленный знает Истину – что веревка не выдержит, порвется. Шумел, клокотал ледяной Злой Ручей. Она вспоминала, что когда-то, очень давно – там было под самое горло ее высокому мужу. Потом ручей обмелел, но на характере его это никак не сказалась, да и широк он был, как и прежде.
Ей показалось что тот, на другом берегу пошевелился - не так как шевелятся живые. Как будто Смерть положила на его плечо Свою руку и он склонился на бок под ее тяжестью. Сердце толкнулось в грудь и рядом с ним, горячей и отчаянней первого.
Женщина шагнула в воду…
…Она не смогла. Дошла всего лишь до средины ручья и почувствовала, что стоит оторвать от дна одну ногу, как ее унесет течением. Идти было нельзя и стоять – нельзя тоже, промерзая до мозга костей, до самых мыслей – таких огромных, что они не помещались в разуме и таких одинаковых: «Не могу, не смогу…» Только горячий ком все еще пульсировал в груди, остывая с каждой минутой... Она все же попыталась, отчаянно глядя на замерзающего (а может, уже и замерзшего) пошевелила ногой, готовясь шагнуть. Разъяренный поток, в гневе от того, что кто-то смеет сопротивляться ему, ударил без жалости. И одновременно горячая боль толкнула в грудь. Женщина вскрикнула, не осознавая, что кричит единственное, что способно пробиться в темноту, куда уходил человек на том берегу.
- Сын! – так закричала она.
Сидящий на снегу поднял голову и посмотрел на нее.
Еще секунду она боролась с потоком одна, а потом человек резко встал, стряхивая снег, (о как много его было, еще бы чуть-чуть и ему бы уже никогда не подняться!) одним прыжком перелетел с берега в Злой Ручей, схватил ее за плечи, притянул к себе.
- Мама!
Он был тонок и худ, и худоба его чувствовалась даже под зимней одеждой. Серое страшное лицо, сутулая спина... Но все же он был похож, так отчаянно похож на ее сильного высокого гордого сына! Она, узнавшая его, не боялась больше, что он ее не узнает.
- Мама, - сказал он, продолжая тянуть ее к берегу – даже двоим им трудно было стоять против потока Злого Ручья.
- Сын, - повторила она голосом – своим голосом, тем что остался прежним, не изуродованным, не исковерканным. А у него был другой голос, но похожая внешность. Как просто было бы им не узнать друг друга!
Злой Ручей вспенивался и бурлил и вдруг затих и успокоился. Нет, он не стал гладкой водой, но, сейчас глядя в серебристо-голубую, мягкую, пронзительно-чистую воду, никто уже не назвал бы его злым. Второе сердце, бившееся рядом с первым в груди матери осторожно напомнило ей о себе, и о том, что нужно идти.
Двое вошли в дом, помогая друг другу в том, в чем только человек может помочь другому человеку. Женщина затворила дверь и обернулась к тридцатилетнему мужчине, которого помнила безусым юношей. Он уронил у порога свой колпак, когда помогал ей с задвижками, и теперь она увидела, что он наполовину сед.
- А как же письмо? – спросила она тихо, положив руку на грудь, где билось теперь только одно сердце.
- Все что я написал, было правдой, - ответил он тихо, - когда я писал, это было правдой, но потом стало ложью. Им нужны были рабы, поэтому всех оставшихся солдат не казнили, а заковали и отправили работать. Я не мог бежать мама, у них были собаки и…
- Сын, - она остановила его, теребя, стаскивая с него нелепую одежду, шуршащую так, словно и она тоже была подбита бумагой, шуршащую как старое письмо с горькими строчками, усаживая к огню, ставя в печь котелок с остатками супа, - мой сын. Ты дома.
- Да, мама, я дома, - он несмело улыбнулся, так, что она едва не расплакалась. Это была чужая улыбка, и это была страшная улыбка. В лицо врагу так улыбаются, а не матери.
- Я не закончил письма, - зачем-то сказал он, опуская глаза, как-то поняв, что его улыбка потрясла ее, и, залившись от этого нехорошей багровой краской, - но я помню что хотел написать дальше. Хочешь узнать?
Она хотела. Всегда хотела узнать что там за этим «может быть», но мгновение «здесь и сейчас» казалось ей неподходящим для этого. Миг счастья. Всего лишь один миг, потому что она – хоть и поверила в сына – не верила, что сможет удержать надолго это беспримерное счастье – быть не одной. Он был голоден, он замерз чуть ли не до смерти. Нужно было отогреть его, и чтобы не заболел пропарить насквозь в крохотной баньке, и растереть тем едким настоем, который всегда хорошо помогал ему, маленькому, и ее мужу. Нужно было отвоевать у зимы и у времени все то тепло, которое, они задолжали ей, матери и ему, ее потерянному и найденному сыну.
- Когда-нибудь, - сказала она, - когда-нибудь…

«…но может быть есть на земле и над землей что-то, что сильнее чем жизнь, и даже сильнее смерти. Свет той звезды, что светит мне и сейчас, живая вода неиссякаемого родника, прохладная и горчащая... После нее всякая сладость горчит, но без нее - ничто любая сладость... О, мама, ты научила меня и этому тоже - что сладость жизни ничто без горечи жизни, что ни одна звезда не светит просто так - в пустоту, а всегда для кого-то, что одиночества не бывает. Ты рядом со мной всегда, когда я думаю о тебе. Спасибо за то, что здесь и сейчас я не один. С благодарностью и любовью, твой сын».

10 декабря 2007 г.
14 октября 2008 г.

ВЕРА.

Мне грезится любовь. В сиянье дня,
Как будущее, что открыто снами,
Как тишина, что вечно в нас и с нами,
И верю я – она спасет меня.

Нет света днем, и нет в ночи огня,
Бывает так, и не найти ответа,
Зачем, за что… любовь мне будет светом,
Так верю я – она спасет меня.
                            23 июня 2001 г.


СТРУНА

Придуманный мир дрожал,
Тревожной дрожал струной,
Как будто его держал
В ладонях - не добрый, не злой,
(Не те сейчас времена!)
Чудак, что, открыв глаза,
Взирал, как дрожит струна,
И – в такт – дрожат небеса.
Смотри, ты сегодня бог
Для мира и для души!
Все что ни хотел, ты смог,
А если и нет - скажи.
Я знаю, где силу взять,
И как ее нарекут...
Тебе - не лететь - сиять.
Тебя не меня - зовут
Все дальние берега,
И близкие очаги.
Неумолчная тоска –
И тень золотой тоски
По большему, ведь мечтать
И богу не запретишь.
Лишь мира струна звучать
Должна, так как ты звучишь.
Тогда - разделенья нет
Меж златом и серебром,
Тогда покоряешь свет
Не злом своим, не добром –
Созвучьем простым ладов,
Бессонницей и тоской...
Ты смог бы быть как любовь –
Полноводной рекой,
Куполом звездных нив,
Ворчанием голубей,
Хоть на миг уступив
Голосу, что в тебе.
Ты мог бы быть всем, в чем есть
Дрожь ветра и злость огня...
Вот слышишь - дрожит струна
Живая как ты и я.
16 сентября 2007



Стихотворения из сказки «СТЕНА»

ЛАДОНЬ

Извилисты пути, прямы дороги,
Желания просты, надежды строги,
И между тем, что есть и тем, что было
Метель и снег, бессилие и сила.
Нет ничего, что было б на века,
Ладонь протянешь и шепнешь: «Пока…»

Как ошибиться просто, не владея
Своей судьбой, и вопросить: «Но где я?
Где путь пройденный, знак, ступень, награда?..»
Лишь разница между «хочу» и «надо»…
В ладони – ничего, ладонь пуста,
Есть только имя на краю листа.

Нет ничего, чтобы сказать: «Я знаю!»,
И тонок лед, которым я ступаю.
Душа пуста – до срока опустела,
Ей ни к чему защитный кокон тела…
А что ладонь? Ей поймана тоска,
Не удержать такого пустяка…



                                                            
          *  *  *
Звезды в ладонях нет, цветка в руках,
Пуста дорога, жажда горяча.
Сума твоя не утомит плеча,
Тебе ли горевать о пустяках?
Дыряв твой плащ, но легок вздох и шаг,
И можно сквозь дыру, каких не счесть
Увидеть все, что в этом мире есть,
А это, без сомненья, добрый знак.

Кто ты, что ты, попавший в сеть дорог –
Песчинка в море, слово в тишине?
Найдешь ли ты жемчужину на дне,
Или тебе достанется венок
Из рук прелестной девы в золотом,
А может быть, ей белый цвет к лицу?
Венок же неспроста сродни венцу,
Ты никогда не забывай о том.
  
Полна сума и голова полна –
Воспоминаний ноша тяжела.
Теперь ты знаешь, нет добра и зла,
И нет цены, чтоб оплатить сполна
Ошибки все. Но нет конца векам,
Смотри, еще венок твой чист и свеж.
Нет горше яда, знай, чем яд надежд,
Но без него, ах, разве жизнь сладка?..


МОТЫЛЕК.

Я предвижу – любовь такова,
Что зовет, и спастись не пускает.
Ты на пламя летишь, не скрывая уже торжества,
Но свеча догорает.
Нет ничьей в том тоски и вины,
Только вера и воля живая.
Я с надеждой смотрю – я смотрю со своей стороны,
За тобой наблюдая.

Может, нынче все будет не так?
Может, сжалится пламя над нами?
И счастливо вздохну я, биению крыл твоих в такт,
И заплачу стихами.
Или может тебя попросить
Не лететь на огонь, что алеет
В одиноком окне?.. Я готова свечу погасить,
Если только успею.

Только мне не успеть все равно,
И надежда последняя тает
Словно лед от дыханья. Пусть сбудется что суждено!
Но свеча догорает.
Торопись! Я не в силах сдержать
Крик и шепот, души не жалея.
Ты летишь, ты успеешь… жаль, я не умею летать,
Но любить я умею.

Эта жажда сильнее меня,
Жажда странная, роковая.
Ты летишь на огонь, потому что сильнее огня,
И горишь, не сгорая.
…Путь закончен. Ни слова в упрек.
Я напрасно тебя пожалела –
Ты отважней меня и счастливей меня, мотылек.
  …А свеча догорела.


                                                            
      *   *  *
Спаси меня, если хочешь,
Спаси меня, если можешь.
Придя в безлунную полночь,
Ты сердце мне растревожишь.
Ты бросишь слово, как розу,
И я успею, поймаю.
Но выдержит ли мой разум
И сердце мое? Не знаю.

Открой ладони-объятья,
Прими ответное слово…
Нет на земле проклятья
И благословенья такого,
Чтоб сделать свободу даром,
Чтоб не платить, получая…
Лишь небо вспыхнет пожаром,
В небытии сгорая.

Шепну тебе: не бывает!
Воскликну: хочу, чтоб было!
Я чувствую, закипают
Во мне и слезы и сила,
И сердце поет и стонет,
Без голоса, без уменья,
Так бережно, на ладонях
Несу я свое смятенье
По самому краю…

ЗВЕЗДА

Я не вижу, но верю, есть что-то такое под солнцем,
Что упасть не дает, строит фразы и города.
Гаснет свет за окном, но надежда одна остается,
И она для тебя – как звезда.

Не смотри на нее, ты ослепнешь, и трогать руками не надо,
Пусть сияет, как может, до самого до утра.
Чтобы, где бы ты ни был, тебя находила награда,
Чтоб надежда была как сестра.

Есть же что-то, что выше и жизни и смерти и власти
Всех земных королей, и всего, что ты знал до сих пор.
Не поместится в сердце твоем это странное счастье,
И надежда твоя – твой укор.

Никого убедить ты не сможешь, что мудр, в самом деле.
Сам ты сторону выбрал, на которой тебе воевать.
И порой восклицая: «ну как же вы мне надоели!»
Так желаешь, что их не сумел ты понять.

Снова торным путем –от желанья к желанью любому,
Если что прозревая, – то только себя самого.
Ну а кроме надежды, зовущей из дома и к дому
Что же нужно тебе? Ничего.
                            3 января 2006 г.

ЗВЕЗДА И КОЛОКОЛ

Свеча не станет мотыльком,
А мотылек – свечой.
Далекий свет, он всем знаком,
А близкий – только твой.
Лишь сердце верный даст маяк,
С тобой оно всегда.
Как колокол печаль твоя,
А радость как звезда.

Смотри, ты волен выбирать
Меж златом-серебром,
Меж тем, что можно злом назвать,
А можно и добром.
Порою спорят жизнь и смерть –
Кому ты подчинен?
В душе твоей то звездный свет,
То колокольный звон.

Вот-вот сорвется бытие,
Черту пересечет.
Пусть сердце говорит твоё
Когда слова не в счет.
Как боль и радость разделить,
Порою не понять…
Заставишь ли звезду светить,
А колокол - звучать?

Весь мир ты на себя примерь,
Ненужное - отбрось.
Бывают вместе тьма и свет,
Но не бывают врозь.
Ты сможешь путь закончить свой
И жажду утолить -
То колоколом, то звездой,
То биться, то светить.
                        20 марта 2007 г.


                                                  КТО ПОВЕРИТ В АНГЕЛОВ.
                                                                                  Рассказ.
   
Гид приправил паузу загадочной улыбкой, и только потом задал свой вопрос:
     -   Верите ли вы в сверхъестественное?
Марк ехидно усмехнулся и задал гиду ответный вопрос:
     -  А вы?
   Юные влюбленные дружно хихикнули – они не скрывали своего отношения ко всей этой чертовщине. Как и похожие, словно близнецы, супруги-агностики; взгляды, которые они бросали вокруг, устрашили бы любую потустороннюю силу. И те, и другие  пришли сюда развлекаться. Каждый – по-своему.
     - И я не верю, - сказал гид, и снова помолчал, смакуя удивление посетителей «Дома Демонов». – Но это не имеет значения. Древние силы существуют, независимо от того, верим мы в них или нет. Может быть, именно поэтому и в наш век разума в этом доме происходят вещи необъяснимые никаким рассудком. Вера важна только для нас самих. Кто в наше время поверит в ангелов и демонов, в магию и древние
силы, пока не увидит их своими глазами?

  …Дом производил впечатление и без «древних сил», прохладный, с тяжелой вычурной мебелью, и высокими окнами. Наши шаги по когда-то натираемым до блеска полам звучали как кощунство. Здесь должна была стоять тишина - это были ее владения, а вовсе не владения темных сил. Стоило глянуть на окно – хрустальной прозрачности стекла с золотистым отливом - как легко становилось представить: за ним - турнирное поле, или эшафот, или ярмарка... Готовая вот-вот зазвучать музыка таилась под портьерами. Музыка из тех, что не нарушают никакой тишины. Повсюду горели свечи, и было их много... Темная бронза подсвечников слабо
поблескивала, пахло веками и воском. Это был очень старый дом, и мы – новые, были тут лишними.

   Гид так и не дал нам полюбоваться домом в тишине. Он быстро провел нас по всем  заслуживавшим нашего внимания комнатам, явно держа про себя какую-то иную цель, и остановился возле небольшой деревянной двери:
   -  А теперь, дамы и господа, я провожу вас в ту самую комнату, где знаменитая колдунья вызывала демонов, и
торговалась с ними, пытаясь получить бессмертие для тела, не платя за это бессмертной душой… Что есть бессмертие? Долгая жизнь, отягощенная памятью веков, жадность до жизни вначале – скука или равнодушие в конце, и невозможность умереть, а значит – ненависть к жизни. Вы попадете в колдовскую комнату поочередно и попарно, так что некоторые на время останутся здесь, в неведении. Но поверьте, ожидание только усилит впечатление!

   Его речь мне понравилась. Правда, остальным посетителям все было нипочем. Молодые хихикали, супруги-скептики гордо молчали, «вечный» студент» и его друг, вообще неизвестно как попавшие на это «шоу с привидениями», о чем-то шептались, отчаянно жестикулируя. Я мысленно посетовала на неуважение к «древним силам» и шепнула  Марку:
   -  Еще немного и они начнут скучать.
   - Дорогая, ты не права, - мягко улыбнулся он, -  а они тем более не правы. Скуки не существует.
   Гид не упустил возможности «по сходной цене» продать всем «магические талисманы» - грубые медные бляхи с непонятными символами. С довольным видом опустив в карман полученные за них деньги, он отворил двери в «ту самую комнату» и провел в них молодую пару.

   Не прошло и минуты, как коридор огласился душераздирающим воплем.
   Марк кивнул, словно как раз этого и ждал, усмешка скользнула по его губам. Дверь отворилась, пропуская
передвигающихся на четвереньках молодых людей. Юноша жадно хватал ртом воздух, и беспорядочно мотал головой, а девушка тряслась и икала. Оба были босы на одну ногу. Зато наверняка напрочь забыли о скуке.
   Похожие, как близнецы, скептики оглядели вернувшихся с откровенным презрением; несчастные, насмерть перепуганные влюбленные то бледнели, то краснели под их взглядом и наверняка успели пожалеть, что не осталась в страшной комнате подольше.

   В свое удовольствие попризерав перепуганную молодежь, супруги-скептики гордо последовали к двери с полнейшим равнодушием ко всему, что могут там увидеть; дверь за ними захлопнулась сама.
   -  Так, – вслух подумал Марк, - сейчас опять кто-нибудь закричит.
   -  Ты способен представить себе истошный вопль в устах одного из почтенных неверующих? Ну и воображение у тебя! Но раз так, то вот интересный вопрос: зачем приведению туфли, две – но обе на левую ногу?
     Ответить Марк не успел. Из-за двери раздался очередной вопль, медленно перешедший в тихий хрип, потом
глухой удар, и все стихло. А затем дверь отворилась, и тучная дама подмышки выволокла в коридор своего мужа, переставшего, наконец, быть на нее похожим. Обувь их не пострадала, но у дамы не было ее сумочки, а от шляпы ее мужа осталась только половина. Выборочная любовь привидения к человеческим вещам была крайне подозрительной.
   Гид почему-то больше не показывался.
   Из-за двери донесся тонкий, жалобный крик и голос, бормочущий что-то мрачное. Марк прислушался.
   -   Стоит ли учить Язык, чтобы позволять себе такой акцент? – недовольно спросил он, по своей привычке
придираясь. Я толкнула его локтем в бок.
   «Вечный студент» со своим другом тихо исчезли. Мы с Марком храбро переглянулись и шагнули в дверь.
   Комната за дверью была маленькой и мало примечательной. Черный, странных очертаний стол, с черепом (почему-то лошадиным), черной же свечой, тени, снующие по углам, старые сундуки, шкаф с фолиантами и вездесущая пыль веков…  Замечательное оправдание для ленивых слуг – зачем вытирать пыль, если она  представляет собой антиквариат?

   Что-то тихо скрипнуло, и крышка стоявшего в углу сундука откинулась, стукнув о стену. Тощая бледная длань
выпала из темной глубины сундука и поерзав по стенке древнего ящика, ухнула обратно. Портрет на стене со
скрипом отъехал в сторону, предварительно зыркнув на нас белыми глазами.
   За портретом скрывалась темная ниша необозримой глубины; послышался душераздирающий вой, а следом появился его источник -  двухголовый волк.
   Наверное, именно в этом месте я и должна была закричать. Но я не собиралась подыгрывать человеку, так
плохо продумавшему сценарий запугивания. Марк бросил в волка какое-то Слово, и зверюга застыла со скрежетом заевших шестеренок, не допрыгнув нас совсем немного. Красные глаза-лампочки весело подмигивали нам.

   Следующим сюрпризом оказалась невесть откуда взявшаяся мумия. Из синтетической резины. Она бросилась на меня, и это было одновременно  и скучно и оскорбительно. Так что церемониться я не стала: мумия вспыхнула и растеклась отвратительно воняющей лужей.
   - Примитив, - констатировал Марк с видом ничуть не разочарованным.
   - Примитив? - я удивилась его непривычному добродушию, - да это просто оскорбление! Механика! Гайки и шестеренки! Провода и изоляция! Нам обещали, что покажут призраков!

   Свеча на столе внезапно погасла (откуда-то зверски потянуло сквозняком) и мы оказались в полной темноте. Шоу продолжалось.
   Я хотела зажечь живое пламя, которое, если поместить его над головой, создавало восхитительный нимб, но Марк, угадав мои мысли, остановил меня:
   -   Подожди, вдруг еще будет что-то интересное.
   Я скептически хмыкнула - на это не было никакой надежды.

   Сундук – что удивительно, безо всякого скрипа! - отодвинулся, в углу подозрительно громко зашуршало. Мыши таких размеров здесь не водятся, это точно. Я отвлеклась на миг, и тотчас что-то цапнуло меня за ногу, а потом, видимо, от нечего делать потянуло к себе мою сумочку.
Самозваная потусторонняя сила была слишком настойчивой. Я поднялась в воздух и зависла под потолком, стряхнув нападающих. Марк, судя по звукам, тоже возился кем-то, кто привязался к нему с намерением крупного стяжательства в свою пользу.

   Повисев немного, я решила спуститься. Что оказалось весьма опрометчивым  решением - едва только я ступила на пол, как он ушел у меня из-под ног.
   Я очень люблю  летать, но только не так - когда над головой твоей захлопывается крышка люка, в который ты только что провалилась, когда рядом с тобой в темную бездну скользит по наклонному каменному желобу твой друг…
Успевший, как всегда, прежде чем я  подумала об этом, замедлить наше падение, чтобы минуту спустя оно
благополучно закончилось в каменной комнате с аркой-выходом, откуда несло прохладой. Я мысленно
поблагодарила его, зная, что он услышит.

   Глаза Марка сияли в темноте. Я, наконец, смогла зажечь милые моему сердцу огни над нашими головами. Кроме арки тут были еще отверстие желоба, из которого мы, по чьей-то задумке, должны были вывалиться, ошеломленные и беспомощные, и небольшой люк в потолке. Он скрипнул, отворяясь, и в него высунулась взлохмаченная голова нашего гида. Человек то открывал, то закрывал рот, видимо, не находя подходящих выражений на наш счет. Я уже решила ему помочь, как он, справившись с собой, произнес, мило картавя:
   -  Проклятье, кто вы такие?
   -  Ты немного опоздал мой друг, - заметил Марк и щелкнул пальцами, - об этом надо было спросить раньше.
   Гид с писком вывалился из люка, но не упал, а завис в метре над полом. Вслед за ним  из люка выпало с полдюжины сумочек, туфель и распотрошенных кошельков, которые закружились по своеобразным орбитам вокруг висящего в воздухе человека, спутники-грехи вокруг закоренелого грешника.  На лице гида отражалась смесь ужаса, удивления и восторга вдребезги пьяного человека, которому повезло
увидеть летучую мышь в смокинге и при часах.
   -  Марк! – попросила я, сердясь, - отпусти этого мошенника.
   -  Как пожелаешь дорогая, - гид грохнулся на пол и, проворно перебирая руками и ногами, отполз в угол
   -  Ты и теперь не веришь в потусторонние силы?
Усмешка Марка была совсем не страшной.
   -  Я в-в-верю, - заикаясь, ответил гид и по совместительству мелкий жулик, пытаясь вжаться в камень
стены.
   -  Отлично, - сказала я,  красивый гортанный голос звучал ласково, даже нежно, – и что нам теперь с тобой
делать?
   -  Н-н-ничего, - еще больше заикаясь, ответил жулик.
   -  Ничего? – усмехнулся Марк, - это слишком много для такого, как ты. Дорогая, во что нам превратить его?
   -  М-м, может в мороженое? Пусть он достанется детям.  Или в статую.  Нет, это уже было... Или давай предложим ему что-нибудь?
   -  Богатство? Удачливость? Дар красноречия?
   Я поморщилась.
   - Милый, не будь скупердяем. Ты же видишь, перед нами в некотором роде наш коллега. Дай ему хотя бы бессмертие.
Вдруг из него еще можно что-то сделать. Марк подмигнул человеку.
   -  Ну, как, хочешь получить бессмертие? Ты так упоительно врал о нем, подпуская в свое вранье чуточку
философии…
   -  Бессмертие?.. – пробормотал человек.
   -  Бессмертие, богатство, славу, любовь женщин, уважение мужчин, возможность исполнить все свои желания…
   Кажется, до него, наконец, начало доходить, о чем мы говорим.
   -   Взамен на душу? - тихо взвизгнул он и попятился задом, хотя дальше пятиться было уже некуда.
   -   Душа? - повторил Марк, - она и так будет принадлежать сам знаешь кому. Вспомни о том, чем ты тут
занимался. Милое занятие для праведника.
   Кошельки и сумочки, упавшие на пол, снова поднялись в воздух, и закружились по комнате.
   - Ты мошенничал и грабил, прикрываясь именами Темных Сил. Теперь ты должник этих Сил, разве не так?
    Жулик дернулся, нелепо махнул рукой, отталкивая особо настырный кошелек, лезущий ему в лицо разорванной подкладкой.
   -  Я не хотел… я… я больше не буду!
   -  Не будешь? – усмехнулась я, - ну почему же нет? Ведь это так сладко – обманывать доверчивых простаков… а денег всегда не хватает…
   -  Я больше не бу-уду… - повторил он с подвыванием, - о Боже…
   -  Молчать! – Марк рявкнул так, что даже я вздрогнула, - не смей призывать Его! Твое место здесь!
   Он щелкнул пальцами, и в воздухе появилось видение.
Пещера, где полным полно черных и рогатых с хвостами и вилами. А ведь кому-то и Пекло – дом родной…
   Я поморщилась и спешно взяла все в свои руки, подменяя одно видение другим - горы золота, красивые женщины, большой дом, чем-то похожий на этот, и даже самолет с улыбающимся лицом этого жулика, намалеванным на борту.
    -  Прямо сейчас ты получишь вот это - в качестве приза за то, что так хорошо делал свое и... наше, - я
улыбнулась, -  дело. Ведь ты делал его хорошо?
   Человечек хотел что-то сказать, но поперхнулся, а в следующий миг мы услышали прежнее:
   -   Я больше не буду… я не хочу-у!..  -   и неуверенно начал, -  Отче наш… который есть на небе…
   -   Ты сам не знаешь, от чего отказываешься!  –
вскрикнули мы оба, старательно отступая на шаг - надо было как-то продемонстрировать ему нашу слабость.
   Старались мы не зря. Как ни был напуган человек, он заметил, какое впечатление на нас произвело Святое
Слово... Этого хватило. Весьма резво он вскочил на ноги, выкрикивая во весь свой визгливый голос слова старой молитвы, чем заставлял нас пятиться и отступать в невысокую темную арку за нашими спинами. И он не забывал наблюдать за нашей агонией с жадным интересом.
   -  …святится… имя Твое… и… царство Твое, - слова явно вспоминались с трудом, но ведь вспоминались! –  на наше гневное шипение и на уговоры он уже не реагировал. И слава Всевышнему.
   -  Аминь! – закончил он, и увидел бледные черные тени под аркой – все, что от нас осталось, - я не ваш!
   Он бухнулся на колени и поднял руки к небу.
   -   Бог защитит меня, потому что я раскаиваюсь и больше не буду!..
   При слове «раскаиваюсь» мы усохли окончательно, но «не сдававшийся» Марк потянул к человеку тонкие длинные черные руки со спешно отращенными уж-жасными когтями.
   -   Ты заплатишь!..
   Человек отпрыгнул  с очаровательной поспешностью, звонко шлепнулся на задницу, и завопил еще громче:
   -  Я раскаиваюсь, раскаиваюсь!
   Вот тут-то это и произошло.
   - Да будет так! – прогремел раскатившийся под сводами подземелья голос, идущий словно бы с необозримой высоты. Черные тени-мы вспыхнули ослепительным светом, переплавлявшим нас в нечто иное. Человеческий облик… удобен, но он не так красив, как вот этот.

   Серебристо-голубое сияние – пульсирующее и мягкое, тонкая почти прозрачная фигура и нимб. И конечно крылья – вы не забыли о них? Из прежнего опыта я помнила, что самое большое впечатление производят глаза, и впилась в дрожащего человечка двумя синими звездами.
   -  Не перестарайся, - предупредил Марк, - а то получится, как с тем рыцарем…
   -  Герцогом, - поправила я, - ты что, вечно будешь меня им попрекать? Ну, потерял человек дар речи, зато какие стихи потом начал писать!..
   «Осторожней, подруга, антураж испортишь» – мысленно сказал мой друг, и я согласилась. Играть – так до конца. Не люблю праздновать полупобеду.
   -   Дрожи, смертный! – возопил Марк и голос его, невыносимый для человеческого слуха, заставил недотепу
сжаться в комок. Голос этот не исчезал, не умолкал, он бился от стены к стене, рождая бессчетные эха чуть ниже и выше тоном. Стены пол и потолок резонировали, и хотя дело портила пресловутая пыль веков, итог звучал красиво. - Дрожи и трепещи! Ты прошел испытание, ниспосланное тебе Всевышним, и отринул посланников зла!
   Из-за наших спин вырвалась оглушающей красоты музыка, пронеслась шквалом по всему подземелью, и стихла.
   -  Ты достоин награды, - проворковала я сладко. – Все благодати Рая ждут тебя, и врата его откроются перед
тобой. Идем с нами, и ты вкусишь блаженство. Мир, в котором нет зла мы предлагаем тебе – взамен этого
грязного, грешного мира, где правит Сатана, взамен его злобы и алчности, золота и крови… оставь этот мир и иди с нами! Дух твой вознесется в горние выси!
   Последняя фраза была сказана, для того чтобы «герой» не очень то распускал счастливые слюни. И чтобы перспектива оказаться в Раю прямо сейчас дошла до него со всеми прилагающимися к ней прелестям, вроде немедленного расставания с бренным телом. Человек бухнулся на колени и застыл, не  находя достаточно веских слов, чтобы возразить ангелам. Марк сделал вид, что недоволен.
   -  Ты колеблешься?
   -  Я… это…
   -  Так земная, неблагодарная жизнь грешника прельщает тебя больше? Что ж…
   Человек отчаянно закивал; весь вид его выражал – мне
ничего другого не надо.
   -  Прощай, - скорбно сказал Марк, (пока  я давилась смехом), - мы встретим тебя у райских врат, когда придет твое время.
   -  И прошу тебя, сохраняй в тайне то, что случилось с тобой, - добавила я, разжигая в нем костер желания
немедленно всем рассказать о том, как он чуть было не попал в Рай при жизни, - только доверенных друзей ты
можешь посвятить в эту тайну.
   Теперь мы могли быть уверены, что он помчится рассказывать о нас всем и каждому. Столб света накрыл нас,
и иссяк,  сделав невидимыми, и мы наблюдали, как праведный жулик пулей вылетел из каменной комнаты в темную арку, нюхом отыскивая выход. Очень многообещающей была эта его поспешность. Правда, мне было жаль первого человека, на которого он набросится с рассказом об ангелах.

   Наконец, я смогла сбросить личину.  Шесть крыльев и нимб – и тем и другим вечно за все цепляешься. К тому же тяжело и не очень-то полетаешь – с крыльями явный перебор. А вот так гораздо лучше – крылья одни, черные с алой полосой, блестящая, точно отполированная кожа, чернее ночи Последнего Дня, когда не будет, говорят, уже ни звезд, ни луны. И, чуть не забыла – когти с восхитительным маникюром из алмазной крошки.
   -  Жизнь проста, - сказал Марк, потягиваясь всеми своими разнообразными конечностями и запрокидывая
гребенчатую голову.
   Я щелкнула копытцем-каблучком, высекая искру из каменного пола.
   -  Проста, пока есть вера. Настоящая, а не вера человека в игрушки подобные тем, что там, наверху.  Как ты думаешь, он нам поверил?
   -  Конечно, - хмыкнул Марк (называю его так – об его настоящее имя я все свои шесть языков сломала), – ведь ему это выгодно. «Дом Демонов», где вы можете встретить ангелов – разве не звучит? Туда повалят толпы народа… Хотя, он ведь прав - кто в наше время верит в ангелов?
   -  Я верю, - призналась я (хорошо, что черная кожа не может краснеть, выдавая  смущение), - где-то же они должны быть. Сотни и тысячи лет люди рассказывают о них сказки, поминают по делу и без дела,  и даже вставили их в Главную из своих книг. Разве это не доказательство?
   -  Не знаю, дорогая, существовали ли они вообще. За тысячелетия нашей жизни ни ты, ни я никогда не видели ангелов.  Никто не встает у нас на пути, не вступает с нами в борьбу за души, не является в Пекло чтобы вытащить из котла отмоленного грешника… Что, если всегда были только мы, подданные Большого Рогатого? Что если это мы, играющие роль Его посланников, чтобы Равновесие не нарушалось, и породили легенду?
   -   В Равновесие ты веришь, а в ангелов - нет? – обиделась я.
   -   Равновесие – это то, что я делаю своим руками.
   -   Если нет ангелов, значит, Равновесия тоже нет.
Марк вздохнул, его красивые сумеречно-серые крылья устало опустились.
   -  Не знаю, любимая. Но Он знает. Если конечно Он есть.

   Где-то далеко, и уже не в этом мире, прозвучал голос Большого Рогатого, призывающего нас к себе. Поспешность призыва обещала грозу на наши головы.
   -   Влетит, - заметила я, - об этом нельзя говорить. Не только люди, но и мы должны верить в то, что ангелы
существуют, иначе Равновесию конец.
   -  Влетит, - согласился Марк и тут же подмигнул мне, - а может и нет. Это тоже знает только Он.
   И мы дружно взглянули сквозь потолок и крышу и все, что разделало нас – взглянули на небо, надеясь, что Он
действительно есть.

Ирина В. Зауэр
34 года